Прямо против меня оказался какой-то амбар. У входа кривомордый мужик, похожий на одетую в кафтан бочку, держал другого мужика за бороду и тряс, выговаривая сквозь зубы:

— Ешо раз положишь свой гроб супротив моей двери, сам в него ляжешь!

Рядом валялись обломки некой конструкции, которая при наличии богатой фантазии в самом деле могла оказаться гробом. Я посмотрела на вывеску над головами дерущихся — два скрещенных веретена — из чего сделала вывод, что в амбаре находится прядильное производство, а бочонок в кафтане, видимо, является начальником этого производства. Только причём тут гроб? Я нахмурила брови: наверное, какой-то застарелый конфликт, уходящий корнями в дремучее прошлое. Я встала, ну их на фиг со своими конфликтами, как бы самой на пряники не досталось.

Побродив минут десять по уличным загогулинам, я наконец-то вышла к кремлю. Кремль тоже изменился, приняв более привычное обличье, то бишь став каменным. Ну слава тебе господи, хоть что-то знакомое. Единственное несоответствие заключалось в наличии рва, глубокой бороздой разделившим будущую площадь Минина на две половины. Один конец рва обрывался к Волге Георгиевским откосом, другой плавно перетекал в Зеленский съезд. Я повернула налево, перешла ров по Никольскому мосту и вдоль кремлёвской стены направилась к Коромысловой башне. Идти оставалось метров сто.

У Никольских ворот меня остановил ратник. Одет он был почти как стрелец с картинки из учебника истории — коричневый кафтан, пояс, сабля, бердыш в руках.

— Куды прёшь? — насупился он, заступая мне путь.

— За водой, — пожала я плечами. — Акулина Степановна направила.

— Степановна? — ратник чуть ослабил напор и стрельнул глазами по сторонам. — Внучка что ль? А чего на Смирновку не пошла? Там же колодезь.

— Так ить, — я постаралась изобразить деревенскую простушку, — куды велели, туды и пошла. На Почайне, говорят, вода вкуснее.

Я так поняла, что жену деда Василя в городе знали хорошо, и что не только я считала её ведьмой. Услышав её имя ратник малость сник, его первоначальная грубость исчезла, а глаза настороженно зашарили по округе.

— Ты одна?

— Ну, — кивнула я и подмигнула лукаво. — А ты проводить меня хошь?

К моему удивлению ратник на моё лукавство не отреагировал: то ли авторитет Акулины Степановны его остановил, то ли я не то что-то сказала. Ну и бог с ним, соблазнять какого-то там ратника в планы мои не входило. Если бы он воеводой был, или боярином, или сыном боярским, тогда я бы постаралась, а так… Всего лишь разминка, чтоб не потерять сноровку.

Ратник шагнул в сторону, освобождая путь.

— Ступай, что ж теперь. Воевода наказал, чтоб в вечор на ту сторону не пущать никого, но коли так… Акулине Степановне поклон передавай. Скажи: Ондрюшка, Мирона-бондаря сын, тебе не препятствовал.

Я кивнула — передам, и пошла дальше.

От Коромысловой башни вниз к Почайнскому оврагу вела узенькая тропинка. По дну оврага в самом деле бежал бурливый ручеёк, и тропинка спускалась прямо до него. Чьи-то умелые руки соорудили над ручьём дощатый помост, чтоб удобнее было вёдра ставить и воду брать. Что ж, вот и добрались. Я взошла на помост, зачерпнула первое ведро — поставила, зачерпнула второе, решила умыться. Склонилась к ведру, протянула ладошки и… Из ведра на меня смотрела лохушка.

Вода беспокойно билась о деревянные края, раздражая поверхность мелкой рябью, но это не помешало мне распознать отражение. Из-под платка на лоб спадали грязно-жёлтые пакли, которые раньше я называла волосами. Щёки впали, губы непонятным образом скривились в скорбную ухмылку, глаза погасли. По шее расползлись серые разводы. Я? Захотелось оглянуться, посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Нет-нет, глупо. Глупо вновь заниматься самообманом, выращивать в себе нового червя, который, глядишь, в самом деле выжрет всё изнутри. Но как тогда быть?

Меня задавила кручина: д-а-а-а, что ж ты сделала, Русь, из Алёнки Пузатиковой… Захотелось заплакать. Теперь понятно, почему ратник на лукавство моё не повёлся. На меня бы сейчас и бомж подвальный второй раз не глянул. Да уж, несчастье…

И пока я предавалась грустным своим мыслям, они подкрались ко мне незаметно. Трое чернявеньких, с саблями. Один, наверное, самый главный, сунул мне саблю под нос и зашепелявил:

— Урус баб, зы-давайся!

Я удивлённо вздёрнула брови:

— Чего?

— Зы-давайся! — настойчиво повторил он.

Кровь по венам побежала быстрее — враг! Глаза сузились в угрожающем прищуре, а в голове зарычало: Ща, з-дамся, причешусь токмо. Я подбоченилась, взяла коромысло наперевес и предупредила:

— Слышь, ушлёпок, ты бы тут ножичком своим не махал, а то у меня настроение поганое, накостылять могу.

Я понимаю, воспитанная девушка из двадцать первого века не должна выражаться грубо, пусть даже собеседник её неадекватен. Но у меня, наконец, появилась возможность отыграться на ком-то за все свои последние разочарования и неудачи, и я ухватилась за эту возможность как за последнюю надежду вернутся домой. К тому же вражина эта окаянная всё равно ничего не поняла, ибо как продолжила сабельку свою в нос мне совать, поэтому я изловчилась да как треснула ему коромыслом по башке — у него только пятки подпрыгнули. Во как!

Двое оставшихся завизжали и пошли в атаку. Один прыгнул на помост, второй попытался добраться до меня по ручью. Где там! Перехватив коромысло поудобнее, я с размаху врезала сначала одному, потом другому. Оба утихомирились. Первый нападавший так и не очухался, и можно было праздновать победу. От Коромысловой башни вниз по откосу бежали ратники. Они кричали что-то — я не слышала что — и призывно махали руками. При иных обстоятельствах я бы подумала, что они зовут меня к себе. Или на что-то указывают. На что?

Я обернулась — твою мать! Со стороны Ярилиной горы надвигалось целое полчище чернявеньких с луками. Вид у всех был расстроенный и решительный. Я посмотрела на коромысло: нет, это не то оружие, которое поможет мне победить. А что поможет? Может быть, дар убеждения? Как-то в детстве я убедила папу не ставить меня в угол в обмен на обещание полюбить историю. А что пообещать этим?

Но пообещать я ничего не успела. Воздух зашелестел, и словно в замедленном режиме я увидела устремившуюся ко мне тучу стрел…

Ощущение такое, будто тело не моё. И горит вдобавок. Я прижала ладони к груди, пощупала: да нет, моё. Вздохнула глубоко, повела плечами — огонь начал отступать; не быстро, а как-то нехотя. Я ещё раз вздохнула, на этот раз с облегчением, и оглянулась.

Я по-прежнему стояла на мостках у ручья, только никаких чернявеньких злодеев рядом не наблюдалось. И стрел, соответственно, тоже. Отрадно. Зато кто-то расширил дно Почайнского оврага и проложил по нему дорогу. Клянусь всеми святыми, когда я сюда спускалась, никакой дороги не было…

— Ты, девка, за водой пришла али как?

По тропинке к ручью спускались две бабы. Каждая несла на плече коромысло с вёдрами и каждая походила на семёновскую матрёшку, только в чёрно-сером варианте. Я поискала глазами свои вёдра, не нашла и отступила в сторону. Отвечать на заданный вопрос я не стала, да бабы ответа и не ждали. Они поднялись на мостки и принялись набирать воду, попутно судача о своих делах.

— Да будь он неладен етот Бунапарт! — возмущённо говорила одна. — Ныне утром на Сенной рынок ходила, так бабы судачили, что хранцузы Смоленск сожгли. Будет теперь что-то.

— И то верно, — кивнула вторая. — Всех мужиков до ополчения сгонют и воевать отправют.

— Уже сгоняют. У Кочетовых сына в солдаты забрали, а у Глашки Потаповой — мужа. А они вместе и года не жили.

Бунапарт, если я правильно понимаю, есть не кто иной, как император Франции. Смоленск сожгли… стало быть, ближе к августу. Хорошие подсказки, всегда бы так. Получается, я опять…

Мысль заработала быстро и чётко. Значит так: я телепортируюсь каждый раз, когда нахожусь на краю гибели. В самый первый раз машина пыталась меня задавить, но за мгновенье до смерти мой организм мобилизовался и отправился в прошлое. Потом, когда лиходеи из первого прошлого закопали меня живьём, я начала путь в обратную сторону. Сейчас я в восемьсот двенадцатом — в тысяча восемьсот двенадцатом. Чтобы вернутся домой надо ещё как минимум раз умереть. Или больше, но будем надеяться, что одного раза хватит. Ну, и как мне умирать?