– Нравится? – спросил Гарв, всовывая голову в дверь.

– Нет! Уходи! – завопила Нелл.

– Это и моя комната тоже, – сказал Гарв. – Надо декнуть старый.

Потом Гарв ушел с дружками, и Нелл на некоторое время осталась одна. Она решила, что ее детям тоже нужны матрасики, поэтому взяла стул, взобралась на кухонный стол и попыталась прочесть медиаглифы на МС. Многих она не знала, но помнила, что Текила в таких случаях просто говорит, и попробовала поступить так же.

– Пожалуйста, спроси разрешения у старших, – отвечал на все медиатрон.

Нелл поняла, почему Гарв тычет пальцем, а не говорит словами. Она довольно долго перебирала медиаглифы, пока не нашла тот, который Гарв выбрал для матрасика. На одном были мужчина и женщина в очень большой кровати, на другой они же – в кровати поменьше. Один мужчина. Один ребенок. Младенчик.

Нелл выбрала младенчика. Появился белый кружок с красным клинышком, заиграла музыка, МС зашипел и открылся.

Нелл расстелила матрасик на полу перед динозавриком, который, такой глупышка, не знал, как прыгать, и Нелл ему показала. Потом она вернулась к МС и сделала матрасики для Ути, Питера и Мальвины. Теперь комната оказалась покрыта матрасиками. Нелл подумала, как бы хорошо иметь широкий, на весь пол, и сделала два самых больших. Потом она сделала новый матрас для Текилы и еще один для Текилиного дружка, Рога.

Когда вернулся Гарв, лицо его выразило нечто среднее между ужасом и восхищением.

– Мама скажет Рогу, и он нас убьет, – сказал он. – Надо быстрее все декнуть.

Легко пришло, легко ушло. Нелл объяснила детям, что случилось, и помогла затолкать все матрасы, кроме первого, в мусорный ящик. Гарву пришлось что есть силы налечь на дверцу, чтобы она закрылась.

– Ну, только бы все декнулось, пока не пришла мама, – сказал Гарв. – Это долгая история.

Потом они легли спать и долго лежали с открытыми глазами, в страхе, что хлопнет входная дверь, но ни мама, ни Рог так и не пришли. Мама заявилась под утро, переоделась в платье, фартук и белую наколку, а потом сразу ушла к викам. Вчерашнюю одежду она оставила на полу, а не бросила, как обычно в ящик. Когда Гарв позже открыл дверцу, там уже ничего не было.

– Пронесло, – сказал он. – И давай поостoрожней с матсборщиком, Нелл.

– А что такое матсборщик?

– Мы сокращенно зовем его МС.

– Почему?

– Потому что МС значит матсборщик, по крайней мере, так говорят.

– Почему?

– Просто. Буквы такие.

– Что за буквы?

– Вроде медиаглифов, только они черные, маленькие, не шевелятся, старые, скучные, и еще их трудно читать. Но зато из них делают короткие слова заместо длинных.

Когда Хакворт входил под арку литых чугунных ворот, носы его зеркальных ботинок блестели от дождя. В каплях отражалось серебристо-серое небо; при каждом шаге они сбегали на пластины ногоступов, а оттуда – на серовато-бурую брусчатку. Хакворт с извинениями протиснулся сквозь толпу растерянных индостанцев. Все они тянули подбородки, чтобы не удавиться высокими белыми воротничками, их грубые башмаки скользили на мокром булыжнике. Много часов назад они проснулись в многоэтажных пеналах Маленького Индостана – острова к югу от Нового Чжусина. В Машин-Фаз Системс Лимитед их ждали, потому что они приходили каждый день. Компания могла бы разместить бюро по найму ближе к дамбе или даже в самом Шанхае, но предпочитала, чтобы соискатели проделывали весь путь до главного городка. Расстояние отсеивало случайных людей, а вечная толпа у входа, жадная, как стайка скворцов у летнего кафе, напоминала счастливцам, что на их место желающих, хоть отбавляй.

Конструкторский отдел походил на университетский городок даже больше, чем входило в намерения строителей. Если кампус – это зеленый четырехугольник с громадными, увитыми плющом готическими зданиями, значит, проектный отдел – это кампус. Но если кампус – еще и род фабрики, чьи обитатели сидят за ровными рядами столов и весь день занимаются примерно одним и тем же, то конструкторский отдел – кампус еще и по этой причине.

Путь Хакворта лежал через Меркл-холл – очень большой и очень готический, как почти все здания конструкторского отдела. Его высокие своды украшала жесткая роспись краской по штукатурке. Поскольку все здание, за исключением фресок, вышло целиком из Линии Подачи, много проще было бы показывать роспись на встроенном медиатроне. Однако неовикторианцы почти никогда не пользовались медиатронами. Жесткое искусство требует самоотвержения. Оно творится однажды; если напортачишь, так и останется на века.

Центральную композицию фрески составляли кибернетические ангелочки; каждый нес сферический атом к некой радиально симметричной конструкции из нескольких сот атомов – судя по форме, художника вдохновил то ли подшипник, то ли электродвигатель. Над всем этим нависала огромная (но не настолько, чтоб соблюсти масштаб) фигура Инженера с монокулярным феноменоскопом в глазу. В жизни никто ими не пользуется – они не дают объемного изображения, но на фреске так выходило лучше: можно было видеть второй глаз Инженера – голубовато-серый, расширенный, устремленный в бесконечность, словно стальное око Аресибо 8. Одной рукой Инженер гладил нафабренные усы, другую запустил в наноманипулятор; художник не пожалел светящейся краски, чтобы показать: все атомоносные ангелочки пляшут по мановению его руки. Инженер-Нептун и наяды.

По углам фрески теснились фигуры; в левом верхнем возлежали на сверхчувственных бакиболах 9 Фейнман, Дрекслер и Меркл, Чэн, Сингх и Финкель-Макгроу; они или читали, или указывали на атомное строительство с видом, долженствующим изображать конструктивную критику. В правом верхнем королева Виктория II ухитрялась сохранять спокойное величие, несмотря на несколько крикливое великолепие своего трона – он был высечен из цельного алмаза. По низу шли маленькие фигурки, в основном детские, между которыми затесались несколько многострадальных мамаш. Слева маялись души прежних поколений, не доживших до светлых нанотехнологических дней и давших дуба (это не изображалось впрямую, но как-то мрачно подразумевалось) от ужасов прошлого, как то: рака, цинги, взрывов парового отопления, железнодорожных крушений, уличных перестрелок, погромов, блицкригов, завалов в шахтах, этнических чисток, беготни с ножницами, неосторожного обращения с огнем, закрытых вьюшек и коровьего бешенства. Удивительно, но они, ничуть не скорбя об этом, взирали на Инженера и его небесных рабочих; пухлые, поднятые вверх личики озарял идущий из подшипника свет, высвобождаемый (как полагал в инженерной простоте Хакворт) из энергии атомных связей, когда "шарики" встают в назначенные им потенциальные ямы.

Дети в центре стояли спиной к Хакворту. Они были прорисованы силуэтами, и все воздевали руки к льющемуся свету. Дети снизу уравновешивали ангельское воинство наверху – то были души неродившихся младенцев, которым предстоит вкусить от благ молекулярной инженерии. Фоном служил светящийся занавес, похожий на северное сияние – край шлейфа сидящей на троне Виктории II.

– Извините, мистер Коттон, – полушепотом сказал Хакворт. Он проработал в таком зале несколько лет и знал правила поведения. Сотни инженеров ровными рядами сидели в огромной комнате. У всех на головах были феноменоскопы. Вошедшего Хакворта видели только надзирающий инженер Дериг, его помощники Чжу, Деградо и Бейли, да несколько водоносов и курьеров, застывшие на постах по периметру зала. Пугать инженеров считалось дурным тоном, поэтому к ним подходили шумно и заговаривали тихо.

– Доброе утро, мистер Коттон.

– Доброе утро, Деметриус. Работайте, работайте.

– Через минуту закончу, сэр.

Коттон был левша. Его левую руку облекала черная перчатка, пронизанная сетью тончайших проводков, моторчиков, сенсоров и осязательных имитаторов. Сенсоры следили за положением руки, степенью изгиба суставов и тому подобным. Остальное создавало впечатление, будто ты трогаешь реальные объекты.