Сначала он пил, чтобы уберечься от дизентерии, потом из-за безысходности и тоски, поговорить, и то не с кем. С Вилли им теперь удавалось видеться лишь изредка по выходным, у приятеля появились какие-то новые дела и знакомые. Да и не удивительно — парень моложе на два десятка.

На шахте он единственный инженер, европейцев, кроме него, охрана из демобилизованных англичан и вечно пьяный врач. Доктор-ирландец не жалует охранников, они платят той же монетой — что-то вроде локальной холодной войны.

Здоровенные парни еще помнят прошедшую войну, им не все равно, кто на чьей стороне воевал. Некоторые прошли Эль-Аламейн. А то, что инженер — русский, только подливало масла в огонь. Кое-кто из охранников был участником северных конвоев, знавал других русских. Пришлось молча сносить презрение окружающих.

С утра снова пыль, жара и грохот. Вечером — учет результатов работы, обязательная проверка рабочих, чтобы ни один ничего не утаил и не вынес за колючую проволоку. Отбой, и до утра территория лагеря и разработок превращается в осажденную крепость. Лай, вой зверья за забором, иногда выстрелы в темноту. Тот же концлагерь, только узники запираются в нем сами, добровольно. И стоило ради этого терпеть столько мук? Знать бы тогда в тундре, чем все кончится…

Выходные — долгожданная отдушина. Можно весь день валяться на кровати в гостинице и ничего не делать. Идти некуда, знакомых нет. Слоняясь по городу без всякой цели, забрел в православную церковь, простоял всю службу и не ощутил ровным счетом ничего, все чувства умерли. Спасаясь от жары, вернулся в гостиницу, не раздеваясь плюхнулся на застеленную кровать, рука привычно потянулась к бутылке на тумбочке. Кругом одно скотство. Может, покончить со всем этим? Один выстрел, и все. Но даже пистолет взять, и то лень, для этого нужно сесть и дотянуться до пиджака на спинке стула.

Бесшумно вошла темнокожая горничная. Она смахивала пыль метелкой из перьев, а он несколько минут с абсолютно пустой головой наблюдал, потом встал, запер дверь на ключ, бросил на стол пачку рандов и опрокинул женщину на кровать. Руки нащупали упругое, еще молодое тело, в висках застучало. Может, именно этого ему и не хватало? Негритянка не сопротивлялась, глядела в пространство ничего не выражающим взглядом. Он, впившись взглядом в пустые глаза, тяжело навалился сверху. Сначала горничная не шевелилась, потом участилось ее дыхание, она стала отвечать на ласки.

От удара в дверь сорвался крючок, вбежал Роттерн, швырнул женщину на пол, а ему отвесил полновесную затрещину. Пока он приходил в себя, Вилли дал горничной денег и вытолкал ее за дверь.

Наклонившись к компаньону, бывший обер-лейтенант зашипел:

— Совсем сбрендил? Забыл, что ты не в Европе? Это Южно-Африканский Союз, знаешь, что предусматривает закон за связи с темнокожими? Дурак, здешний судья впаяет тебе столько, что небо с овчинку покажется.

В ответ инженер бессильно разрыдался. Тоска, тоска и пустота.

После этого случая они не разговаривали две недели. Первые шаги к примирению сделал немец. В следующую субботу Вилли разбудил его пораньше. Бросил:

— Собирайся.

— Куда?.. Я никуда не хочу, — отмахнулся инженер и потянулся к бутылке.

Привычной посудины на тумбочке не оказалось. Вместо нее Роттерн подложил бритвенный прибор.

— Собирайся, на месте узнаешь. Нас пригласили в гости. Пойдем, пойдем, тебе понравится.

— Что тут может быть такого, чего я не видел и что могло бы мне понравиться?

— Давай, давай, брось на меня дуться. Сам виноват.

Без особого энтузиазма инженер поддался настойчивости приятеля. Вилли заставил его надеть самый приличный костюм, повязал новый галстук. Вздохнув, инженер приготовился терпеть муки от жары и духоты.

В этом районе Кейптауна ему еще бывать не доводилось. Опрятные, укутанные зеленью дома; тишина, прохлада, чистые тротуары. Низенький декоративный заборчик, звуки фортепьяно. Высокий чистый женский голос пел. Инженер вслушался и обмер, по телу прошла горячая волна: это же по-русски! Под знакомый мотив «Утра туманного» нахлынули воспоминания. Возникло чувство нереальности происходящего. Господи, здесь! Это просто невозможно! Стряхнув оцепенение, он вопросительно посмотрел на приятеля, тот, улыбаясь до ушей, распахнул калитку.

По выложенной плитами дорожке они приблизились к дому. На веранде собралось несколько человек. Хозяин встал с кресла-качалки, шагнул навстречу.

— Добро пожаловать, господа, вы как раз к завтраку.

Инженер, все еще не веря собственным ушам, поднялся по ступенькам. Хозяин приветствовал на родном языке!

— Давайте знакомиться, Разин Лев Петрович, Полина Семеновна, моя жена, сын Петр, в честь деда окрестили, и дочь Вера. Вилли, представьте же нам наконец вашего друга, а то он от удивления дар речи потерял.

— Поклонский Алексей Кириллович. Прошу любить и жаловать. Ваш соотечественник, можно сказать, прямо с переднего края борьбы с большевизмом. — Вилли рассмеялся. — Совсем недавно из России, еще толком не акклиматизировался.

Инженер сумел лишь четко, по-военному, кивнуть, подтверждая слова товарища. Хозяин и его домочадцы словно отошли на задний план, как статисты в кино. Не отрываясь, он смотрел в удивленные глаза девушки. Большие и чуть наивные. Тонул в их глубине.

— А вы правда из России? А какая она?

— Ну, она…

Он улыбнулся, не найдясь с ответом. Грудь переполнилась давним, уже почти забытым чувством. Оно возникает, когда после долгой отлучки возвращаешься домой.

Говорят, что поздняя любовь самая прочная. С этим он не взялся спорить, потому что раньше ничего подобного с ним не бывало. Временами ему казалось, что они жгут свечу с двух сторон. Теперь все отошло на второй план, но самым страшным было бы потерять то, что он обрел так запоздало. Хотелось думать, что любовь пришла навсегда, но он все еще боялся в это поверить. Видимо, это свойство русской души — постоянно мучить себя сомнениями и терзаниями, придумывая очередное объяснение смыслу жизни и своим чувствам. «А что она, любит ли? Что обо мне думает? Насколько это для нее серьезно? А разница в возрасте, разрешат ли ей родители?» Он в сотый раз задавал себе эти вопросы и боялся получить на них ответ. Когда он поделился своими страхами с Роттерном, тот не выдержал и расхохотался:

— Боже мой, дружище, а почему бы тебе просто не спросить об этом у девушки? Или пойти и попросить ее руки у отца?

Через полгода сыграли свадьбу.

— Так что батальон слеп, — оповестил столпившихся у станции людей Давыдов. — Летчики тоже. Никто не увидит гадов и, соответственно, ни хрена им сделать не сможет. Если наши и поднимут перехватчик, он может просто-напросто не найти цель. Такие вот дела. Рота Олсуфьева едет в нашу сторону, но это уже ничего не меняет.

— Так, может, мы попробуем эту цель провести? — Младший сержант-локаторщик с надеждой смотрел на Давыдова. — Нам раньше старая антенна все загораживала, а теперь должно быть хорошо видно. — Локаторщик обвел рукой горизонт: — Мы на горе, и вокруг все чисто.

— Они же вывели станцию из строя, — вмешался лейтенант Орлов. — Сразу, когда захватили точку.

— Так нам же лампу доставили, я все починил.

— Ты ее сделал? — обрадовался Давыдов. — Значит, она исправна «на входе», неисправна «на выходе»…

— А юстировать антенну не надо? — недоверчивый начальник поста прервал давыдовское излияние радости.

— Да я все еще ночью сделал. Хотите, сейчас включу? Мы только вращение не включали, чтобы не шуметь. А так все работает. И засечка от местного предмета была.

— Почему — была?

— Так у нас за местный предмет была мачта от «Тамары», а теперь ее нет.

— Все равно, наводить мы не сможем, — отрицательно покачал головой Орлов. — Станция без облета. Проверку параметров во всех режимах мы не проводили. Да и как вы будете давать целеуказание на борт? В рупор орать? Нужна станция с авиационным диапазоном. Все это бесполезно.