Он подошел к письменному столу и написал чек. Но до его ухода тайный советник навязал ему несколько менее интересных вещей – из могилы Тулии, сестры полководца Авла. Профессор велел заложить экипаж для гостя и проводил его до самой коляски. Возвращаясь по двору, он увидел Вельфхена и Альрауне, стоявших возле инвалида, который показывал им свои иконы и четки. Старый Брамбах, закусив и выпив немного, снова повеселел и успел уже продать нитку четок кухарке: он убедил ее, что вещь освящена самим епископом и потому на тридцать пфеннигов дороже прочих. Все это развязало ему язык, он собрался с духом и заковылял навстречу профессору.

– Господин профессор, – пробормотал он, – купите деткам изображение святого Иосифа!

Тайный советник был в хорошем настроении и ответил:

– Святого Иосифа! Нет! Нет ли у вас Иоганна Непомука?

Нет, у Брамбаха его не было. Был и Антоний, и Иосиф, и Фома, но Непомука, к сожалению, не было. Он снова стал упрекать себя в глупости: в Ленденихе действительно можно делать дела только со святым Непомуком, а не с другими святыми. Он сконфузился, но все-таки сделал последнюю попытку:

– А церковная лотерея, господин профессор? Купите билет? В пользу восстановления церкви святого Лаврентия в Дюльмене! Стоит всего одну марку – и вдобавок всякий купивший получает отпуск на сто дней из адова пекла! Вот тут даже написано! – Он показал билет.

– Нет, – ответил тайный советник, – нам никакого отпущения не нужно, мы не так грешны и, даст Бог, попадем прямо в рай. А выиграть в лотерею все равно ведь не удастся.

– Как? – возразил инвалид. – Нельзя выиграть? В лотерее триста выигрышей, первый – пятьдесят тысяч марок, вот тут написано, – и он грязными пальцами указал на билет.

Профессор взял билет у него из рук. «Ах ты, старый осел! – засмеялся он. – А вот тут стоит еще: пятьсот тысяч билетов! Ну-ка, посчитай, сколько шансов на выигрыш!»

Он хотел было уйти, но инвалид заковылял следом и удержал его за рукав. «Попробуйте, господин советник, – попросил он, – ведь и нам нужно жить».

– Нет! – ответил тайный советник. Но инвалид не унимался: «У меня предчувствие, что вы выиграете!»

– У тебя вечно предчувствия!

– Пусть барышня вытянет билет! – настаивал Брамбах.

Профессор задумался.

– Надо попробовать! – пробормотал он. – Поди-ка сюда, Альма! Вытяни билет.

Девочка подбежала ближе, инвалид поднес ей целую кучу билетов.

– Закрой глаза, – велел профессор. – Ну, а теперь тяни!

Альма взяла билет и подала его тайному советнику. Тот задумался на мгновение, а потом подозвал и мальчика. «Вытяни билет и ты, Вельфхен», – сказал он.

В кожаной книге профессор тен-Бринкен сообщает, что в дюльменской церковной лотерее он выиграл пятьдесят тысяч марок. К сожалению, невозможно утверждать, добавляет он, на какой именно билет пал выигрыш – на вытянутый Альмой или Вельфхеном. Он не записал на билетах имен детей и положил оба в письменный стол. Но он почти не сомневался, что выигрыш пал на билет Альрауне.

Старого Брамбаха, который почти навязал ему эти билеты, он отблагодарил: подарил пять марок и устроил так, что тот стал получать из вспомогательной кассы для старых инвалидов ежегодную пенсию в тридцать марок.

С восьми до двенадцати лет Альрауне тен-Бринкен воспитывалась в монастыре Sacre-Coeur в Нанси, а с двенадцати до семнадцати – в пансионе мадемуазель де Винтелен в Спа, на улице Карто. Два раза в году на каникулы она приезжала в Лендених к профессору.

Сначала тайный советник пробовал дать ей домашнее образование. Пригласил бонну для воспитания, потом учителя, а затем еще одного. Но все они скоро от нее отказались: при всем желании с девочкой ничего нельзя было поделать. Она была, правда, вовсе не непослушная, не шалила, но никогда не отвечала, – ее никак не могли отучить от упрямого молчания. Она сидела спокойно и тихо и смотрела куда-то в пространство; трудно сказать, слушала ли она вообще слова учителя. Правда, она брала в руки грифель, но нельзя было убедить ее начать писать, – она только рисовала каких-то странных зверей с десятью ногами или лица с тремя глазами и двумя носами. Тому, чему она научились до тех пор, пока тайный советник поместил ее в монастырь, она была целиком обязана Вельфхену. Мальчик, сам застревавший в каждом классе, ленивый в школе и смотревший с высокомерным презрением на школьные занятия, дома с невероятным терпением занимался с сестренкой. Она заставляла его писать длинные ряды цифр или сто раз имена, его и свое, и радовалась, когда он уставал и в изнеможении бросал грифель. Тогда она сама брала его, училась писать цифры и буквы, быстро соображала и снова заставляла писать мальчика. Тогда уже она начинала делать ему замечания, – то то, то другое ей не нравилось. Она разыгрывала из себя учительницу, – таким образом училась она.

Когда однажды учитель Вельфхена приехал к тайному советнику пожаловаться на плохие успехи воспитанника, она поняла, что Вельфхен очень слаб в науках. И начала играть с ним в школу, следила за ним, заставляла сидеть до поздней ночи и выслушивала уроки. Запирала его и не выпускала из комнаты, пока он не кончал заниматься. Она делала так, словно сама знала все, – не терпела никаких сомнений в своем превосходстве.

Воспринимала она все очень легко и быстро. Ей не хотелось знать меньше, чем Вельфхен, – и она проглатывала одну книгу за другой. Читала без всякого разбора, без связи. Дело дошло до того, что в конце концов мальчик, чего-то не зная, приходил к ней в твердом убеждении, что она должна это знать. Она не смущалась, говорила, чтобы он подумал как следует, бранила его, а сама пользовалась временем, рылась в книгах, бегала к тайному советнику и спрашивала. Потом возвращалась к мальчику и осведомлялась, не надумал ли он сам чего-нибудь. Когда он отрицательно качал головою, она давала ему ответ.

Профессор замечал эту игру, – она ему нравилась. Ему бы никогда не пришла в голову мысль отдать девочку из дому, если бы не настаивала княгиня. С детства правоверная католичка, эта женщина с каждым годом становилась все более и более набожной, будто каждый фунт жира, прибавлявшийся к ней, увеличивал ее благочестие.

Она настаивала, что ее крестница должна быть воспитана в монастыре. И тайный советник, бывший уже много лет ее финансовым советником и оперировавший ее миллионами, как своими собственными, счел нужным уступить ей. И Альрауне была отправлена в Нанси в монастырь.

Об этом периоде в кожаной книге, помимо кратких заметок, написанных рукою профессора, имеются еще вклеенными длинные письма настоятельницы. Профессор улыбался, получая их, особенно когда описывались исключительные успехи девочки: он знал, что такое монастырь, и прекрасно понимал, что нигде в мире нельзя научиться меньшему, чем у благочестивых сестер. Поэтому он был даже рад, когда первоначальные хвалебные тирады, получаемые всеми родителями, скоро Сменились относительно Альрауне другими, противоположными. Настоятельница все чаще и чаще стала жаловаться на всевозможные жестокости. Жалобы были почти одинаковы: она жаловалась не на поведение самой девочки, не на ее поступки, а скорее на то влияние, которое она оказывала на подруг.

"Надо быть справедливой, – писала настоятельница, – девочка сама никогда не мучит животных, – по крайней мере, этого никто не видел. Но столь же достоверно, что все те жестокости, в которых повинны другие, придуманы ею. В первый раз была поймана маленькая Мария, очень хорошая и послушная девочка: надзирательница заметила, как она в монастырском саду надувала лягушку через соломинку. Ее спросили, почему она это делает, и она призналась, что мысль была подана ей Альрауне. Мы сперва не поверили, подумали, что это только отговорка, чтобы свалить с себя хотя бы часть вины. Но вскоре двух других девочек застигли, когда они посыпали солью несколько больших улиток, – бедные животные страшно страдали. И снова обе девочки признались, что их подговорила на это Альрауне. Я сама спросила ее, и она призналась, заявляя, что ей про это рассказали и она захотела посмотреть, так ли на самом деле. Она созналась и в том, что уговорила Марию сделать опыт с лягушкой: по ее словам, ей очень нравится, когда такая надутая лягушка с треском вдруг лопается. Сама она этого бы, конечно, не сделала, – внутренности лягушки могли пометь ей на руки. Я спросила ее, сознает ли она свой грех, но она ответила: «Нет, я ничего дурного не сделала, а то, что делают другие, меня ничуть не касается».