Изумленный и запыхавшийся Лемюэль выбрался на верхний ярус зала. Лестница заканчивалась в середине уровня с камерами, и по обеим сторонам от нее тянулся ряд из пятидесяти неосвещенных дверных проемов.

Гамон опустился на колени, парализованный страхом, и спрятал лицо в ладонях. Его сердце билось слишком часто и громко: казалось, кто-то стреляет над ухом арестанта. Лемюэль старался отвлечься от доносящейся снизу жуткой какофонии — воя кошмарных монстров в похищенных телах, маниакального хохота безумцев и тошнотворных звуков, с которыми чудовища пожирали людей.

— Идем! — крикнула Шивани. На гладких каменных стенах у нее за спиной бешено плясали отсветы огня. — Вставай!

— Зачем он здесь? — простонал Гамон. — Что это значит?

Лемюэль трясся всем телом. Азек Ариман пришел сюда!

«Неужели Тысяча Сынов никогда не оставит нас в покое?»

Парвати опустилась на колени рядом с ним.

— Я не знаю, — произнесла женщина, и Гамон не совсем понял, на какой вопрос она отвечает — произнесенный вслух или заданный в мыслях.

Чайя положила руку ему ниже затылка и осторожно надавила. Паника почти сразу же отступила — Лемюэль судорожно втянул горячий воздух с жирным привкусом.

— Ничего это не значит. — Камилла нависла над ним, все так же держа руки на бедрах во избежание лишних касаний. — Просто совпадение.

Гамон покачал головой:

— Совпадений не бывает. Он сказал мне это на одном из первых наших уроков.

— Думаешь, он пришел за нами?

— Не знаю и знать не хочу.

— Тогда двигаем отсюда.

— И куда мы пойдем? — злобно бросил Лемюэль.

— Куда угодно! — Парвати в ужасе оглядывалась через плечо.

Поднявшись с помощью Чайи, Гамон обернулся и увидел то же, что и она.

Вверх по лестнице мчались создания в залитых кровью робах арестантов. Прервав подъем, они запрокинули головы, словно принюхиваясь. Стоило Лемюэлю разглядеть их лица, как ему скрутило живот от невероятной омерзительности зрелища.

С окровавленных черепов заключенных свисали клочья кожи, содранной заострившимися ногтями. Из алых дыр на месте глазниц медленно вытекала клейкая жижа.

Гамону вспомнилось слово, которое однажды обронил Ариман.

«Демон».

— Бежим, — прошептал Лемюэль, и трое узников рванулись по галерее, уже понимая, что спрятаться им негде. Шивани нырнула в камеру ближе к концу этажа, Лемюэль и Парвати вбежали туда следом за ней… и резко остановились.

Камера уже была занята.

На грязном матрасе в углу съежились Медея и Ферет. При виде людей мать и сын на мгновение расслабились, но вынужденная неприязнь к окружающим так глубоко въелась в арестантов, что черты женщины тут же застыли, словно гранитное изваяние.

— Пошли вон! — заверещал Ферет. — Чудища придут за вами и убьют нас!

Из галереи донеслись влажные животные хрипы искалеченных существ. Гамон покачал головой.

— Уже поздно, нам некуда идти.

— Вон! — еще раз провизжал мальчик и уткнулся носом в шею матери.

Лемюэль посмотрел Медее в лицо, искаженное от плача и горя.

— Пожалуйста, не надо… — вымолвила она. — У меня больше никого нет. Я простила его.

Гамон не понял, что женщина имела в виду, поэтому промолчал.

Камилла и Чайя присели в углу рядом с матерью и сыном. Из коридора вновь послышались звуки, издаваемые безликими, безглазыми преследователями. Шум напоминал хрюканье свиней, уткнувшихся пятаками в глинистую землю.

Паника вернулась, подкатив к горлу Лемюэля горькой желчью, но он прислушался к ласковым фразам, которыми успокаивали друг друга Шивани и Парвати, и увидел, что беспримесный страх в их аурах ослабевает.

Встав на колени возле женщин, Гамон взял обеих за руки. В памяти всплыли новые воспоминания о занятиях с Ариманом. В самом начале обучения воин рассказывал послушнику о населяющих Великий Океан созданиях, враждебных всему живому. О том, как они питались, что приманивало их.

И о том, как они охотились.

— Эти твари хотят убить нас, — сказал Лемюэль. — Но если вы сделаете, как я скажу, они, возможно, не найдут нас.

— Почему? — спросила Чайя.

— У них нет глаз, — торопливо произнес Гамон. — Им не нужно зрение. Думаю, они чувствуют наш страх, как… темный свет у нас в аурах… Кажется, он говорил, что боязнь привлекает их, будто кровь в воде. Если мы одолеем ужас, то станем невидимы для них.

— Прости, что разрушаю твой замысел, Лем, но я слишком испугана, чтобы успокоиться, — возразила Камилла.

Шлепки босых ног по камню раздавались все ближе к камере.

— Тебе и не нужно. Помнишь, что я могу? Какой у меня дар? Помнишь, как в порту Тизки я заставил контролера поверить, что мы есть в списке пассажиров «Селены», и он пропустил нас?

— Да, помню! — воскликнула Парвати. — У тебя получится.

— Ты можешь отогнать чудищ? — переспросила Медея.

Лемюэль кивнул.

— Да… наверное. Точно не знаю, но попробую.

Он глубоко вздохнул. Кусочки его воспоминаний об уроках Аримана еще только сцеплялись воедино, но Гамон всю жизнь умел воздействовать на ауры. Азек просто научил его сосредотачиваться.

Лемюэль направил сознание на верхний уровень… «Исчислений»?

И в мгновение ока словно бы обрел цельность — как будто расшевелил воду в застойном озере или вдохнул незагрязненный воздух, поднявшись на самый высокий шпиль в улье.

Гамон с восхищением понял, что видит, как изменяются эмоции сокамерников. Дерзкая отвага Камиллы лазурно-пурпурным щитом прикрывала ее от желтоохряного облака страхов и комплексов, переплетаясь с темно-оранжевыми ростками материнских инстинктов Чайи, которая всегда хотела лишь одного: оберегать близких людей.

Негативный эффект на них оказывали ауры Медеи и Ферета.

Застарелое желтушно-зеленое возмущение, вызванное необходимостью рожать порченого ребенка, смешивалось с черным негодованием на несправедливость Вселенной, равнодушной к желаниям обитающих в ней смертных. Лемюэль жестом целителя-шарлатана возложил руки на женщину и ребенка, передавая им храбрость Шивани и заботливость Парвати.

Как только Гамон оплел мать и сына этими чувствами, их напряженные черты разгладились. Такая расслабленность помогла Лемюэлю очистить биополя узников — страх вытек из них, будто вода в спускной канал.

Услышав ворчание и нечто вроде бычьего фырканья, Гамон понял, что убийцы уже на пороге. Он медленно обернулся и тут же прикусил губу, чтобы не вскрикнуть от омерзения.

В дверях камеры стояли две слепых, сгорбленных твари с разодранными мордами. Стуча красными от крови зубами, они дергано водили туда-сюда освежеванными черепами. Робы арестантов покрывали черные пятна, словно нечто ядовитое сочилось из их одержимой демонами плоти.

Чудовища недоуменно захныкали, как избалованные дети, которым не досталось сладостей. Одно из них шагнуло внутрь, и Лемюэль затаил дыхание.

Приближаясь к людям, создание мотало изуродованной головой. Из его разорванного рта тянулись толстые нити темной слюны.

Из безгубой пасти выскользнул язык-присоска.

Монстр попробовал воздух в поисках страха, но не нашел его.

Зашипев от досады, тварь развернулась к выходу.

Гамон бесшумно, облегченно выдохнул.

Но тут заплакал Ферет.

Одержимый узник в дверях остановился…

И Лемюэль сделал то единственное, что еще могло спасти их.

Пламя и кошмары стегали имперских воинов, перерезая их нити.

Каждый выдох пылал имматериальными энергиями; любой предсмертный вопль расцветал коронными разрядами.

Трепещущие всполохи колдовского огня метались в неестественной тьме от одного безумца к другому. В зале плясали рогатые силуэты, фантомные скелеты когтили стены изнутри, прорываясь в реальность.

На полу тлели обломки четырех вораксов. Два павших «Урсаракса» валялись в лужах крови и машинной смазки, от которых тянуло покойницкой.

Да, заключенные Камити-Соны были могучими, но необученными. Они сражались без всякой дисциплины, поодиночке.