— Ты сам порезал свое лицо, — напомнил Хатхор Маат. — Объясни, зачем ты так старательно искалечил себя, и говори честно; если солжешь, мне будет гораздо сложнее все исправить.

— Я хотел превратиться в урода, — безо всякого сомнения или стыда ответил Люций.

— Почему?

— Потому что один мертвец испортил мою совершенную красоту ударом кулака. Тогда я решил: если не могу быть идеально прекрасным, стану идеально безобразным.

— Значит, мы родственные души, — произнес павонид.

Мечник кивнул.

— Тебе пора начинать, брат.

Хатхор Маат размеренно выдохнул и направил разум в седьмое Исчисление.

— Представь себя прежнего, каким ты хочешь стать снова, — велел он. — Очисти сознание от всех прочих мыслей и стремлений.

— Зачем?

— «Как внутри, так и снаружи».

— Готово.

Усилив свое восприятие функций плоти, павонид ментально проник в тело мечника. В первую секунду он испытал отвращение.

Маслянистая кожа, плотные скелетные мышцы, мясо и хрящи, заизвесткованные кости и отливающие синевой органы, чуждые даже для гротескно увеличенного постчеловека…

Все они гнили, разлагались с каждым вдохом.

Внутри Люция шла неудержимая энтропийная деградация, обратный отсчет до полного разрушения.

Медленно спустившись в шестое Исчисление, Псайкер увидел истинную гениальность Императорского замысла, и его омерзение ослабло.

В мирное время любой космодесантник мог протянуть тысячу лет или больше, но не целую вечность.

Бессмертие легионеров оказалось мифом.

Рано или поздно их биологические механизмы откажут, и начнется кошмарное сползание к дряхлости. Стандартные медикаменты и операции, продлевающие жизнь, не подействуют на постчеловеческий организм.

Да, догмы воинских культов утверждали, что боец не умирает, пока помнят его свершения, но Хатхор Маат хотел большего. Смерть как таковая не ужасала его, но старческая немощь, слабость угасающего тела неизменно пугали павонида. В прошлом чары его братства помогли легионеру сохранить красоту, избежать усреднения черт — безликости, характерной для Астартес.

Благодаря заклинаниям он остался уникальным, но однажды это изменится.

Раньше Хатхор надеялся, что Ариман спасет его, спасет каждого.

Но Азек потерпел неудачу. Несмотря на все их старания, Собек погиб, рассыпался мелким прахом. Маат знал, что Ариман считает его виновником провала: великий главный библиарий не видел собственных недостатков и уверенно возлагал ответственность на павонида. Со дня смерти практика Хатхор начал чувствовать спиной косые взгляды Азека, подозрительные и завистливые…

Сообразив, что выпустил из-под контроля свое тонкое восприятие, Маат раздраженно выдохнул. Он выбросил из головы мысли об Аримане и заставил себя сосредоточиться на текущей задаче.

Люций глубоко покромсал себя. Плоть обладала долгой памятью, и боль от калечащих разрезов до сих пор не угасла. Она отразилась в чертах самого Хатхора, и воин поморщился, ощутив жгучие отголоски страдания.

Что ж, ничего страшного. Маат приступил к делу, воссоздавая наяву банальный до нелепости образ из сознания мечника: точеный подбородок и скулы, большие глаза, высокий лоб и орлиный нос. Лицо самого распрекрасного героя в мире.

Люций закричал, чувствуя, как кости его черепа трещат под натиском преобразующих чар павонида. Давно отмершие клетки вернулись к жизни, по усохшим венам и артериям вновь заструилась кровь с огромным содержанием кислорода. Скверно зажившие рубцы исчезли, поврежденные мышцы разгладились, а мягкие ткани приобрели новые очертания. Мечник становился красивее, чем когда-либо.

Как только восстановилась костная структура, податливая плоть затянула борозды шрамов, и маска из мертвой кожи распалась, обнажив лицо, которое Хатхор Маат в последний раз видел на центральном возвышении Улланорского Триумфа.

Связь между воинами оборвалась, и павонид застонал от боли. После такой траты энергии его телу требовалось восстановить эфирный баланс, и оно содрогалось от спазмов.

— Сделано, — выдохнул Хатхор.

Подняв руки, Люций, словно слепец, ощупал измененные черты кончиками пальцев. Его грудь вздымалась от учащенных вдохов и выдохов, которые быстро сменились булькающим истеричным смехом.

Мечник выпрямился, и из множества блестящих зеркал на него воззрились новые отражения, бесконечно уменьшающиеся mise еn abyme[70] прекрасные и идеальные в каждой мелочи.

Обличья самого Фулгрима.

Люций давно уже ушел, и по палубам «Кемета» разносился вой сирен, сзывающий легионеров, но Хатхор Маат не покидал своих покоев. Среди всех дисциплин братств именно биомантия требовала от практикующих ее псайкеров наибольших жертв.

И павонидский закон Равновесного Обмена звучал недвусмысленно.

«Если хочешь что-то получить, отдай нечто равноценное».

Мечник обрел новое лицо, и Хатхор расплачивался за это, но мучения того стоили: теперь этот исключительно умелый воин был в долгу перед Маатом.

Адепт Павонидов по-прежнему чувствовал, как отпрыск Фениксийца кромсает себя осколком стекла, ощущал, как острое лезвие рассекает кожу и мышцы. Хатхору показалось, что по щекам у него течет кровь, и он коснулся скул. Пальцы остались сухими.

Маат боязливо вздохнул.

Руки легионера тряслись, будто его разбил паралич.

— Негативный эффект нормален, — произнес он, сжав кулаки и поднявшись в первое Исчисление. — Его стоило ожидать.

Хатхор направил в ладони поток восстанавливающей энергии, которая исцелила лопнувшие клетки. Дрожь утихла, рубцы от мнимых порезов на тыльной стороне рук и средних пальцах растворились в обновленной коже.

Маат медленно выдохнул, и тут же у него в голове раздался голос Аримана. Даже опустошенный от напряжения, павонид уловил, что главный библиарий взволнован.

+Хатхор Маат, ты нужен мне на десантной палубе. Братства уже собираются.+

+Ты нашел пункт назначения?+

+Лучше. Я привел нас в нужное место.+

+Сейчас же явлюсь,+ отправил было Хатхор, но Азек уже прервал ментальный контакт.

Павонид встал, оправил рясу… И покачнулся от тошнотворного головокружения. В восприятие Маата хлынула волна бесчисленных образов, полупрозрачных картин, накладывающихся друг на друга. Воин упал на колени, оперся ладонями о пол, и атака на его пять чувств мгновенно прекратилась.

Объятый паникой, Хатхор судорожно вздохнул и заморгал, стараясь избавиться от ошеломительного воспоминания — собственной каюты, увиденной одновременно со множества немыслимых углов. Ощутив волнообразное давление в ладонях, он сел на корточки, вновь стиснул кулаки и положил их на колени.

Медленно повернув руки в запястьях, Маат разжал кулаки.

— Только не это… — прошептал он.

С ладоней и кончика каждого пальца на него смотрели немигающие близорукие глаза.

Плач был не самым худшим аспектом Камити-Соны. Узник то приходил в себя, то вновь утопал в состоянии фуги, вызванном химическим и психическим воздействием, но уже не обращал внимания на приглушенные звуки скорби. В стерильном полумраке непрерывно раздавалось хныканье, стоны, порой болезненные, порой рожденные тем, что здесь сходило за наслаждение, жалобные крики, просьбы о помощи и ритмичные удары кулаками или головами по неподатливым железным стенам камер.

Любой заключенный, достаточно долго пробывший в Камити-Соне, уже не думал о муках других людей. Узник не знал, как давно он сам находится за решеткой. Ход времени здесь не ощущался, но, пожалуй, минули годы с того дня, как желтоглазые воины в жутких масках швырнули его в острог Сестер Безмолвия.

Насилие тоже не было самой худшей гранью происходящего. Да, многие арестанты проявляли жестокость, несмотря на успокоительные средства и риск оказаться в ошейнике ментальной перегрузки. Ежедневно случались избиения, часто со смертельным исходом, но узник скрывался от неприятностей, принимавших обличье занесенного кулака или грубой заточки. До сих пор ему удавалось выжить, однако уберечься получалось не всякий раз. Подтверждением тому служила зажившая рана на месте левого глаза.