Колхозницам, заменившим в сельском хозяйстве мужчин, Павличенко предлагала завести такой же, как у солдат, «личный счет» трудовых побед на весеннем севе. 1944 год должен будет стать годом полного освобождения советской территории от немцев: уже освободили Кавказ и шло наступление на Крым, прорвали блокаду Ленинграда, освободили часть Белоруссии — уже 2/3 оккупированной территории очистили от немцев. Союзники готовились открыть второй фронт, это должно было произойти со дня на день. Настроение и в тылу, и на фронте, несмотря на все тяготы, сейчас было совсем другим, чем год назад.

Нашлись, конечно, и те, кто не очень хотел рисковать жизнью; не каждая курсантка второго выпуска мечтала о фронте. Разошлись пути двух подруг из роты Ани Мулатовой, двух Рит. Риту Москву оставили в инструкторской роте вместе с Клавой Логиновой. А Рита Баркова, такая же высокая, как Рита Москва, красивая девушка с прекрасным голосом — в роте всегда была запевалой, — осталась при школе. Все девушки в ее взводе прекрасно знали и, разумеется, обсуждали между собой, что Рита Баркова — теперь любовница одного из важных генералов, имевших отношение к школе и приезжавших туда на стрельбы и смотры. «Стыдно как-то все это», — думала про себя Аня[184].

Девушки были еще очень молоды, и подавляющему большинству из них не приходило тогда в голову, что на войне «придется воевать на два фронта», что они будут находиться под постоянным вниманием мужчин, часто грубым. Что по приезде на фронт некоторые взводы ждут унизительные «смотрины» — представители штабов для начала выбирали самых красивых девушек для работы при штабе, чтобы офицерам было с кем завести романчик. Эти девушки не так рвались бы на фронт, если бы знали, что лучшим вариантом для себя многие сочтут вступить в близкие отношения с кем-то из командиров — чтобы защищали от остальных. И что некоторые подвергнутся сексуальному насилию — не от немцев, от своих.

Машу Максимову тревожили намеки в письмах, приходивших с фронта от жениха Вани. Чуть не в каждом письме он повторял, что ей и вообще любой девушке на фронте не место. «Ты не представляешь, как тебе плохо, тяжело здесь придется», — писал он: большего цензура не пропустила бы. Маша, девушка неглупая и достаточно уже повидавшая в своем бедном рабочем квартале Калуги, кое о чем догадывалась. Фронтовичкам, приезжавшим в школу с фронта и рассказывавшим курсанткам о том, «как хорошо на фронте», она лично не верила. И совершенно не расстроилась, когда узнала, что ее оставят командиром отделения со следующим выпуском, третьим[185].

У большинства выпускниц на третий год войны имелись не только патриотические устремления, но и личные счеты с немцами. Кто-то жил на оккупированной территории и видел врага вблизи, кто-то оставил под оккупацией родных, кто-то потерял друзей или семью, кто-то, как Лида Бакиева, долго уже не получал писем с фронта.

Лида, худенькая и спортивная смуглая темноволосая девушка, ушла на фронт из Алма-Аты. В 1944-м ей было всего девятнадцать лет. В семнадцать Лида вышла замуж за веселого и доброго паренька-сироту, повара, всего на пару лет старше себя. Его звали Сатай Бакиев, но друзья почему-то прозвали Володей. С мужем Лида прожила лишь несколько месяцев. Началась война, и его сразу призвали. Пошла бы она на фронт, если бы не ушел Володя? Конечно. Без фронта, без помощи своей стране в ее огромной борьбе Лида, активная комсомолка, себя представить не могла. Но она была особенно рада, что после школы ее отправили на 2-й Белорусский фронт, тот же фронт, с которого она в последний раз получила письмо от Володи. Письмо пришло уже давно, других не было. Вдруг он ранен и она отыщет его в госпитале? А если погиб, она отомстит за него немцам и приблизит победу.

Комиссар Екатерина Никифорова ездила на фронт с первым выпуском, а второй лишь напутствовала при отъезде из школы. Бывшие курсанты потом часто вспоминали внимательную к ним, спокойную и твердую женщину. Запомнились ее беседы — о снайперском деле, о войне, о политике, о жизни. О Зое Космодемьянской. Пример этой московской девушки, русской Жанны д’Арк, в те годы вел на смерть многих ее ровесников, почти детей.

Еще весной 1943-го на всю страну прославилась краснодонская «Молодая гвардия».

Ребята и девушки, создавшие подпольную организацию, были выданы предателем и зверски замучены фашистами. Александр Фадеев позже написал о них роман, так и называвшийся — «Молодая гвардия». В нем рассказывалось о борьбе и гибели Олега Кошевого и его товарищей, но это было, конечно, художественное произведение, пусть и написанное на основе реальных событий. Краснодонские комсомольцы, вчерашние школьники, которым было от четырнадцати до двадцати пяти, а большинству — по шестнадцать или семнадцать лет (организатору подпольной группы Олегу Кошевому едва исполнилось шестнадцать), здорово отличались от созданных Фадеевым художественных героев — людей невиданной силы духа. Все они были обычные, честные и хорошие ребята, почти дети, любившие Родину и с увлечением включившиеся в борьбу. В силу возраста большинство из них не отдавали себе отчета в том, чем все может закончиться. Люба Шевцова, член штаба «Молодой гвардии», восемнадцатилетняя радистка диверсионной группы, написала из тюрьмы такую записку:

«Здравствуйте, мамочка и Михайловна! Мамочка, Вам уже известно, где я нахожусь. Я очень сейчас жалею, что я не слушала Вас, а сейчас сожалею, так мне трудно. Я не знаю, никогда не думала, что мне придется так трудно.

Мамочка, я не знаю, как Вас попросить, чтобы Вы меня простили за то, что я Вас не слушала, но сейчас поздно. Мамочка, прости меня за все, что я тебя не слушала. Прости. Может быть, я тебя вижу в последний раз.

Прости меня, я не знаю, как простишь. Не увидела я своего отца и уже, наверное, не увижу маму. Передайте всем привет. Тете. Всем, всем. Шуре, пусть меня тоже простит… Прости, уже больше, наверное, не увидимся…»

Любу, как и других ребят, немцы после пыток расстреляли, но после освобождения Краснодона мама Любы Шевцовой получила еще одну весточку от дочери. На стене камеры Люба нацарапала: «Прощай, мама, твоя дочь Любка уходит в сырую землю».

Об этих письмах, письмах не железного большевика, а растерянной, ошеломленной близостью гибели юной души, Александр Фадеев если и знал, то не стал писать в своей книге: для его произведения они были лишними. Любка Шевцова, Любка-артистка, певица, танцовщица, бесстрашный борец с фашистами, в романе «Молодая гвардия» принимает смерть с гордо поднятой головой и без тени сомнения.

Раненый, принесенный ночью к землянке полкового доктора, больше не нуждался в помощи. Тело в залитой кровью шинели оставили до утра у входа в землянку. Когда под утро, выйдя из соседней землянки «по-маленькому», его увидела Аня Мулатова, он уже закоченел и задубела окровавленная шинель. Анюту затошнило[186]. Она с детства ужасно боялась крови.

Утром, когда раздавали пшенную кашу на завтрак, оказалось, что она не может есть. Только брала в рот ложку каши, как начинало казаться, что рот полон теплой крови. То же самое на другой день и на третий. Анина снайперская пара Тася Пегешова не выдержала и пожаловалась доктору[187], который размещался в землянке рядом. Доктор Аню вылечил: свернул самокрутку и велел ей, никогда ни до, ни после не курившей, затянуться. От крепчайшего табака Аня страшно закашлялась, «потекло изо всех дырок». Отвращение к еде табак отбил. А год спустя Ане ничего не стоило ткнуть раздувшийся труп немца штыком в живот, «чтобы газ выпустил»[188].

Оказалось, что ко всему можно привыкнуть. Даже к трупам в различной степени разложения, которые сначала кажутся невыразимо жуткими, на войне очень быстро привыкаешь. В те же мартовские дни где-то недалеко от Ани, в Белоруссии, молоденькая медсестра Зоя Александрова, пользуясь затишьем в боях, немного отошла вглубь от передовой, в лес. Она оказалась на «месте давнего боя». Вокруг повсюду лежали припорошенные снегом замерзшие трупы советских солдат. Трупы совершенно не испугали девушку, да и вообще мало что могло помешать ей осуществить свое непреодолимое желание. «Сделала бы это и под шрапнелью», — вспоминала она через много лет. Зоя сняла ватник и одежду, освобождая тело, которое, как от жгучего перца, «горело от укусов неисчислимых вшей»[189]. Она не давила их, а сгребала с одежды ногтями и бросала в снег. Ничего важнее в мире в ту минуту для нее не было.