Рассказывая об этом через много десятилетий, Клавдия Ромашова, до войны — комсомольский секретарь из Перми, удивлялась тому, насколько смелой в двадцать лет была она и ее товарищи. Когда их спросили по окончании курсов радистов, не хочет ли кто-то остаться работать преподавателями вместо того, чтобы лететь в тыл к немцам, отказались все, кроме одной девушки. Клава запомнила ее фамилию — Большакова.
Поначалу для нее, городской девушки, все в партизанском отряде было очень странно: люди, еда, быт[195]. Поверх большого прогоревшего костра накладывали лапник, а на лапник ставили палатки — и в них тепло было спать даже зимой, а та зима была очень холодная. Пойдя на задание с командиром, она ночевала в деревенском доме и после этого заболела тифом. Девушка была еще очень слаба, когда немцы начали операцию против партизан, и нужно было уходить на другое место. Ее везли на лошади, и ей казалось, что в седле она держится только чудом, ехала в первый и последний раз в жизни. На этом испытания не кончились: немцы прижали партизан к болоту, и выйти удалось с помощью местных крестьян, которые вывели их след в след, каждый палкой нащупывал перед собой путь. Контузия, которую Клава получила в конце этого перехода, на какое-то время лишила ее слуха, и, хотя потом он частично вернулся, радисткой работать она уже не могла. После того как партизанская бригада в 1944 году соединилась с Красной армией, ее отправили в тыл. А партизаны влились в регулярные военные части и наступали с ними.
На второй день после приезда в деревню Красное под Оршей командир взвода старший лейтенант Ракитянский повел отделение Ани Мулатовой — 12 девушек — знакомиться с передним краем обороны. Командир — невысокий худой парень с типичной еврейской внешностью — казался им взрослым, хотя был всего на несколько лет старше: ему было 22 или 23 года. При первом знакомстве, когда Ракитянский из полка приехал за ними в школу, уже понюхавший пороху старший лейтенант показался им бывалым фронтовиком. Между офицером и ими, ефрейторами, лежала пропасть. Ракитянский общался с подчиненными спокойно, вежливо и строго[196]. Он был не снайпер, на фронт попал после пехотного училища, однако многому их научил.
В свой первый день на переднем крае девушки поднялись задолго до рассвета. Небо в ту ночь было звездное, вокруг «тишина немая», как будто передний край был от них еще очень далеко. Скрипел снег. Тропинка петляла, то спускаясь в низину, то поднимаясь наверх. В лощине Ракитянский вдруг сказал шепотом: «Сейчас нужно перебежку сделать, пригнитесь. Эта низина простреливается». Перебежав низину, они пошли по ходам сообщения, глубоким, в полный профиль — то есть полтора метра. Ракитянский вел их на наблюдательный пункт командира пехотной роты, на чьем участке предстояло работать снайперскому взводу[197].
В землянке, сделанной добротно, с четырьмя накатами[198], дверью служил кусок брезента, но в ней было уютно, топилась печурка. Задержаться там не пришлось. Уточнив у командира роты пароли, Ракитянский сразу повел девушек дальше, к амбразурам в траншеях. Здесь им предстояло «охотиться». Аниной паре Тасе Пегешовой захотелось рассмотреть немецкий передний край получше, не через амбразуру, и она высунула голову над бруствером. Но Ракитянский был начеку: тут же дернул ее за шинель, чтоб не высовывалась, и напомнил, что и с той стороны за ними наблюдают[199].
Аня встала к амбразуре в нескольких метрах от Таси, чтобы не нужно было кричать друг другу, и смотрела в прицел. Все было непривычно, не как в снайперской школе. Перед ней была нейтральная полоса, дальше, в двухстах метрах, первая линия немецкой обороны: несколько рядов проволочного заграждения, «спираль Бруно»[200] между ними. Дальше — темная опушка леса, легкая дымка над землей, и больше ничего.
Аня и Тася вглядывались, пока не начинало резать глаза или пока не приходилось ходить по траншее, чтобы согреться: еще держались морозы. Отсыревшие накануне валенки не удалось просушить, они задубели и замерзли. Немел от холода и указательный палец, который, напряженный, все время лежал на спусковом крючке[201]. Простояли до сумерек, не открыв счет, и, измученные, промерзшие и голодные, вернулись в свою землянку. Рассевшись вместе с другими девушками вокруг печурки, сняли валенки и маскхалаты, положив на просушку: на другой день наденет следующая смена. Сняли шинели, съели ужин и, не раздеваясь, повалились на нары. Когда кто-то из уснувших девушек начал монотонно похрапывать, Аня почувствовала, как она тоже, согревшись, проваливается в сон.
Открыли счет Аня с Тасей на следующей «охоте» — одновременно и с довольно приличного расстояния. Только начав наблюдать за немцами, на рассвете, они увидели вдалеке солдат, которые что-то несли вдвоем за две ручки — ящик или флягу. Сначала они были совсем далеко, две черные точки. Девушки решили — подождем. Немцы скрылись в ходе сообщения, и Аня думала, что «уже все», ушли. Но нет, пара появилась снова: поднялись из лощины, шагая в полный рост. Теперь до немцев было метров шестьсот, можно стрелять. Аня и Тася выстрелили одновременно (договорившись, кто какого немца берет), и оба немца упали «как скошенные». Тася «своего фашиста» уложила наповал, Анин, лежа на земле, корчился и метался от боли. Теперь нужно было менять амбразуру, ведь из каждой можно стрелять лишь один раз, иначе тебя засекут[202].
Позже Аня поняла, что именно из-за большого расстояния первый немец дался ей легко. «Будто по мишени выстрелили», — вспоминала она. И чувство после этого «было отличное — что начало есть». Убить с большого расстояния легче морально. Стреляя с двухсот метров, снайпер в оптический прицел хорошо видит лицо жертвы. А через два месяца Ане пришлось стрелять в немца с расстояния всего метров в пять, и вот этот немец потом всю жизнь мучал ее.
Для Аниных однокашниц по снайперской школе, успевших разглядеть в прицел лицо своего первого немца, этот убитый или раненый человек стал причиной сильнейшего переживания. Сделав удачный выстрел по человеку, снайпер вдруг осознавала, что этот выстрел не имел ничего общего с сотнями выстрелов на тренировках. Эта человеческая фигура, эти «головка» или «грудка» не были мишенью. Это был такой же человек, как ты.
Советская пропаганда, очень эффективная, сыгравшая огромную роль в разгроме немцев, призывала убивать и убивать. Убив хотя бы одного немца, ты приблизишь победу и спасешь жизни советских людей. Завораживающие, страстные статьи Ильи Эренбурга внушали солдатам, что самый быстрый путь к победе, к освобождению родной земли и спасению ее людей — это истреблять врагов, и чем больше, тем лучше.
Тося Махлягина, тоненькая, светловолосая, красивая девушка с Урала, была похожа на свою снайперскую пару Тосю Братищеву, как сестра. Только Тося Братищева была темненькая. Похожи были и характерами, веселые и оптимистки. Им не сразу удалось открыть счет, и обе переживали. Другие девушки уже открыли, но подруги все боялись выстрелить, а по вечерам, после «охоты», кляли себя. Наконец — победа! Тося Махлягина выстрелила по поднявшемуся над бруствером немцу, и тот упал. От радости захватило дыхание, попала! И тут же пронзила страшная мысль: «Это был чей-то отец, а я его убила!»[203] Немец, которого Тося успела разглядеть, был с усами, немолодой. Тося, сирота, воспитанная бабушкой, вдруг поняла, что вот теперь ее выстрел, наверное, сделал сиротами других детей. Да, это был враг, но первым выстрелил не он, а она. Этот человек «должен был еще жить», думала она. Тося рыдала[204].
