«А мой Анатолий пил?» — было первое, что спросила Вера Баракина у солдат, ехавших в его вагоне, прибежав туда на остановке: только они остановились, как она услышала о том, что из его роты многие отравились. Стрелковую дивизию переводили с Карельского фронта на 3-й Украинский, и бесконечное время в пути все коротали как могли — мужики, как всегда, делали все возможное и невозможное, чтобы разжиться алкоголем. Солдат показал ей на Анатолия, который похрапывал на соломе. Вид у него, как показалось Вере, был нормальный. Вера его растолкала, но, что-то пробормотав, он снова заснул.
От солдат она узнала следующее: всех поил добытым им спиртом какой-то сержант постарше. Досталось и солдатам, и офицерам, с теплушки сгрузили несколько трупов. С десяток человек были при смерти. Осторожные выпили немного и, почувствовав неладное, не стали продолжать. Анатолию повезло: как сказал Вере солдат, его после пары глотков вырвало — это и спасло.
Русский человек, как известно, пьет все, что горит. А на войне без спирта пришлось бы нелегко. Даже девушки-снайперы не отказывались от своих «ста граммов». Во взводе Клавы Логиновой командир Аня Матох настаивала, чтобы они перед уходом на «охоту» выпивали пару глотков — «двадцать грамм», чтоб не замерзнуть, особенно зимой. Остальное Аня берегла как зеницу ока — для растирки замороженных рук и ног, когда девушки возвращались с позиций. А летом, конечно, «сто грамм» меняли у мужчин на шоколад[443]. Для солдат мужского пола поиск алкоголя имел первостепенное значение.
Случаи отравления непригодным для внутреннего употребления алкоголем конечно же имели место и до войны, и после нее. Однако в 1944-м и 1945-м, когда советские войска воевали на чужой территории и среди захваченных трофеев было столько бутылей — а нередко и железнодорожных цистерн — с неизвестными жидкостями, такие случаи приобрели массовый характер. Травились целыми частями. Приказы командования становились все более и более строгими, наказания — вплоть до трибунала. Говорилось в приказах, как правило, о том, что войскам запрещается употреблять захваченные при наступлении продукты и напитки — они могут быть отравлены немцами. Может быть, что-то и правда было отравлено. Однако на практике чуть ли не сто процентов отравлений приходилось на метиловый спирт. Человек, выпив его, начинал страдать от нарушения зрения, вплоть до полной слепоты, тошнотой и судорогами, мог остаться инвалидом, однако более вероятной при принятии даже не очень большой дозы этого спирта была мучительная смерть. Несмотря на приказы по всем фронтам и жестокие наказания ответственных за их невыполнение, ситуация лишь незначительно улучшилась к маю 1945 года. В информационном сообщении интендантского управления 1-го Белорусского фронта от 6 мая 1945 года говорилось, что случаи отравления все еще носят массовый характер. Так, «в 3-й Ударной армии в результате употребления метилового (древесного) спирта отравилось 251 человек, из них со смертельным исходом 65… В 49-й армии отравилось от употребления спиртообразных жидкостей 119 человек, из них 100 умерло. В 46-й армии в 5-й АД отравилось трофейной жидкостью 67 военнослужащих, из них 46 умерло. Организаторами (пьянки) явились сами офицеры»[444].
В марте 1945 года Лиду Бакиеву, помкомвзвода снайперов, пригласили на совещание лучших бойцов. Такие слеты стали популярны еще в 1942 году, их проводили для разных родов войск, различных военных специальностей и, как этот, просто для бойцов-отличников. Лида Бакиева, несомненно, была одним из таких бойцов — снайпер-орденоносец со счетом выше семидесяти.
Добираться пришлось не близко. Лида шла сначала пешком, потом где-то ей дали лошадь, а последний отрезок пути она с другими отправленными на слет солдатами и отпущенным после ранения домой полковником ехала в крытом брезентом кузове грузовика. Был с ними и киномеханик, которого направили снимать слет. В кузове было страшно холодно, и полковник, который вез домой валенки, пожалел ее: «Пока едем, дочка, надень валенки», и Лида переобулась и поставила сапоги рядом с аппаратурой киномеханика. Неожиданно прилетел немецкий самолет и начал обстреливать. Спеша уйти от обстрела, шофер в темноте свернул не туда, машина перевернулась. В темноте Лида нащупала и вытянула свои сапоги. Уже дойдя с полковником пешком до городка, где было совещание, она убедилась, что один сапог не ее, а мужской 43-го размера — шофера грузовика. Отыскала шофера, к его большой радости: ему в маленьком сапоге было совсем худо.
В качестве приза Лиде вручили на слете новенькую снайперскую винтовку. Но зачем новая, если отлично работает и пристреляна старая? Расставаться с полученной в школе винтовкой Лида совершенно не хотела. Так что недели две таскала с собой две винтовки, а потом новую сдала старшине.
Свой снайперский счет Бакиева увеличила при осаде крепости Бреслау. Там ее часть была с февраля до конца войны: Бреслау удалось взять лишь в начале мая, после трех месяцев осады. А стрелять Лидия Бакиева продолжала еще десятилетия после войны: стрельба стала ее любимым видом спорта. Она выступала на соревнованиях, объездила с различными командами (в том числе со сборной Казахстана), весь СССР[445].
К началу апреля войскам 2-го Белорусского фронта удалось ликвидировать Хейлигенбайльский котел; шестого пошли в наступление войска 3-го Белорусского фронта, державшие в кольце Кенигсберг.
Штурм начался с мощнейшей артиллерийской подготовки. Генерал-полковник Кузьма Никитович Галицкий вспоминал, как «земля задрожала от гула канонады. Вражеские позиции по всему фронту прорыва закрыла сплошная стена разрывов снарядов. Город заволокло густым дымом, пылью и огнем… Сквозь бурую пелену можно было рассмотреть, как наши тяжелые снаряды сносят земляные покрытия с укреплений фортов, как взлетают на воздух куски бревен и бетона, камни, исковерканные детали боевой техники. С ревом проносились над нашими головами снаряды „катюш“»[446]. В начале штурма из-за плохой погоды не в полную силу работала авиация, однако в следующие дни над головой «летали постоянно Ил-2, черная смерть»[447]. Гарнизон города и отрезанные в Кенигсберге дивизии — фольксштурм — оборонялись до последнего: отступать было некуда. Попавшие в городе в ловушку горожане и беженцы прятались в подвалах. Преодолевая рубеж за рубежом, русские пробивались к крепости.
Согласно многим советским источникам, город был взят с небольшими потерями с советской стороны. Однако рассказы очевидцев противоречат этим данным. Старший лейтенант медицинской службы Анна Сайкина, операционно-перевязочная сестра в полевом госпитале, расположенном в лесу в пяти километрах от Кенигсберга, запомнила «нескончаемый поток раненых». А город, когда она попала туда после штурма, поразил ее «необычной готической архитектурой» и, несмотря на большие разрушения, идеальным порядком, чистотой, которые «просматривались в уцелевших местах»[448], — удивила немецкая аккуратность.
Аккуратность, обстоятельность, крепкое немецкое хозяйство вызывали не зависть, а недоумение и ярость. Командир взвода пехоты двадцатилетний Николай Чернышов рассказывал, как после боя он и его солдаты забегали с улиц в пустые квартиры и «из автоматов по инерции все громили: стекла, зеркала, посуду». После боя у солдат «дрожали руки», и, устраивая погром, они «выплескивали энергию» — сейчас мы называем это «снять стресс». В те дни для двадцатилетнего сержанта не имело смысла «пленять рядовых — от них ноль информации»[449]. Пригодился в качестве пленного лишь захваченный на форте штабной офицер. Легко прочитать между строк, что многие немецкие солдаты, не представлявшие ценности как «языки», так и остались в братских могилах Кенигсберга.
