– Вы что, сидели?

Особенного ужаса в ее голосе не было – одно щенячье любопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же. Особенно нынешнюю шуструю молодежь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди на зоне»…

– Ну да, – сказал Смолин. – И те два года, и потом еще четыре. Не бойтесь, не за педофилию…

– А за что?

– Да так, – сказал Смолин. – И условно, и второй срок – за спекуляцию.

– За что?

– За спекуляцию.

– А это как?

Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно – нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словно с ней заговорили по-марсиански…

– Спекуляция – это когда продаешь дороже то, что в магазине стоило дешевле, – сказал Смолин. – Магазинная цена этим книгам была рупь сорок, а я их продавал по пятерке…

– Ну и что?

С величайшим терпением Смолин сказал:

– Сейчас это называется «ну и что», а в те времена это называлось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не только книгами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, так сказать…

– Значит, вы уже тогда с антиквариатом…

– Ну да.

– А почему сразу не открыли свой магазин? Не было стартового капитала?

Смолин вновь обернулся к ней – и вновь вынужден был констатировать, что она говорила совершенно серьезно.

Он добросовестно попытался представить, как году в семьдесят седьмом (то ли определяющем, то ли решающем, то ли еще каком эпохальном году очередной пятилетки) приходит в Шантарский горсовет и кладет на стол заявленьице с нижайшей просьбою позволить ему открыть антикварный магазин… или любой другой. Да нет, чекистов не вызвонили бы – но, убедившись, что парнишка трезвехонек, в психушку бы позвонили тут же. Куда ж еще сдавать советского комсомольца, вознамерившегося открыть свой личный магазин?

Может, это и прекрасно, что появилось новое, такое поколение, для которого иные детали советского времени – дурная сказка, в которую поверить невозможно. Вот только Смолин испытывал сейчас не радость за поколение новое, а нешуточную горечь за поколение свое, за все, что они перенесли тогда, когда запрещались и преследовались самые естественные для человека вещи. Не в том беда, что читать запрещали, как стонут побитые молью демократы – а в том, что торговать нормально запрещали, лишали ремесла, которое человек освоил еще в каменном веке…

– Что вы ухмыляетесь?

– А что у вас было по истории в универе?

– Ну, в общем и целом…

– Понятно, – сказал Смолин. – Милая Инга, в те былинные времена человека, вздумавшего открыть свой магазин, в психушку бы сплавили по счету «раз». Вы что, не слышали?

– Ну, я представляю… В общих чертах…

– Понятно, – повторил он. – Ну вот, а третий раз меня тягали за хранение холодного оружия. Холодным оружием были два тесака тыща восемьсот двадцать восьмого года и сабелька восемьсот пятьдесят пятого…

– Вы что, опять серьезно?

– Да вот представьте себе, – сказал Смолин. – Только не нужно и тут валить все на красных – «хранение холодного оружия» из Уголовного кодекса слиняло буквально годик-другой назад… Н у, это отдельная лекция на тему «ярко выраженный идиотизм российского законодательства», не место и не время… Поехали? У меня дела, да и вы не из лежебок…

Временами он искоса поглядывал на спутницу – Инга с несколько ошарашенным видом что-то бормотала под нос, явно переваривая шокирующую информацию. В конце концов она с мучительным раздумьем на лице хотела что-то спросить, но тут как раз засвиристел мобильник. Отделавшись буквально парой фраз, Смолин отключился и погнал машину быстрее.

– Случилось что-то?

– Да нет, клиент обозначился раньше, чем обещал, вот и приходится на ходу перестраиваться…

Он довез девушку до редакции, распрощался и, развернувшись в хорошем голливудском стиле, с визгом покрышек, помчал к своему магазину.

Там, слава богу, ничего не произошло – зато беда стряслась у Лёхи Маевского в «Дукате», о чем буквально через полчаса стало широко известно в узких кругах. Заявились два безупречно выглядевших клиента, поинтересовались холоднячком, и Леха, как любой на его месте, толкнул им и казацкую шашечку, и кортик Военно-Воздушных Сил Советской армии, и, что еще печальнее, штык-нож к автомату Калашникова. Покупатели слиняли с заботливо упакованными приобретениями, а через пару минут в магазинчик-то и влетела орава с соответствующими удостоверениями. Отдел по борьбе с незаконным оборотом оружия. Обыск в магазине, обыск у Лехи на дому, изъятия, протоколы, подписки о невыезде и прочие прелести. Учитывая, что лицензий на торговлю холодняком у Лехи не имелось отроду (как и у всех почти шантарских антикваров), дело припахивало керосинчиком за версту.

Впрочем, если только не намечалось никакой кампании, объявленной с самых верхов, то кончится все, можно заранее предсказать, нервотрепкой длиной в несколько месяцев, и не более того. Поскольку автоматически возникает масса интересных вариантов, в том числе и по спасению завалившихся. Следаки, с превеликим удовольствием поставившие себе очередную галочку, – это одно. А совершенно другое – суд, которому не всегда и охота всерьез возиться с такой вот нудной бодягой, имеющей тенденцию рассыпaться. Н у, и другие нюансы…

Гораздо хуже, что такие сюрпризы непременно бьют рикошетом по всему благородному сообществу. Антиквариат не лежит на месте, словно неподъемная чугунная гиря в два пуда.

Сплошь и рядом вещички путешествуют из магазина в магазин – то, что висло у тебя, порой просишь выложить на продажу собрата по бизнесу, авось у него уйдет скорее. Он обычно соглашается, поскольку вправе рассчитывать на ответную любезность с твоей стороны…

Как это частенько случается, среди изъятого у Лехи холоднячка (единиц около двадцати) было и взятое на реализацию у иногородних поставщиков, и то, что ему привезли шантарские коллеги. В том числе и Смолин, сбросивший в «Дукат» две посредственных шпаги и турецкий ятаган с утратами. Так что в той или иной степени пострадали все, а это хорошего настроения не прибавляет…

Ах, как звенела медь в монастыре далече…

Звенела, если точнее, сталь, шпаги мелькали и метались, с характерным гудящим свистом рассекая воздух, временами, сталкиваясь, издавали даже не звон, а лязг. Как успевал с сожалением подумать Смолин, тяжело хватавший ртом воздух, почти всякий раз именно он виноват был в том, что клинки соприкоснулись – а это означает промах и упущение, только в кино мечи и шпаги то и дело ударяют друг о друга, потому что этого требует зрелищность, а вот настоящий бой и настоящее умение как раз в том, чтобы вести схватку без касания, а еще лучше – закончить ее очень быстро, несколькими выпадами. Впрочем, это касалось настоящих поединков, но все равно, грязная работа, где былое умение…

Он давно уже подозревал, что Шевалье работает не в полную силу, теснит с половинным напором, да и болезненных уколов что-то очень уж мало угодило по корпусу – если учитывать, с кем он сошелся…

Щадил его Шевалье, чего уж там – да и он сам дрался без азарта, без упоения, даже вяловато. Оба работали самыми настоящими французскими дуэльными шпагами, помнившими еще незадачливого императора Наполеона III (прошлогодний подарок Смолина на семидесятилетие), разве что кончики у них были старательно доведены до полной тупости. Но все равно уколы получались чувствительные.

Шевалье вдруг проворно отпрыгнул на два шага, опустил шпагу острием (вернее, тупием) к полу. Смолин выжидательно остановился, держа клинок параллельно доскам пола из настоящего тика.

– Хватит, – сказал Шевалье, подбрасывая шпагу и перехватывая ее за клинок под эфесом. – В тебе, Базиль, сегодня абсолютно не чувствуется куража, даже неудобно как-то наносить удар…

– Ваша правда, Шевалье, – сказал Смолин, проделывая со своей шпагой ту же манипуляцию. – Никакого настроения. А впрочем, я уже давненько сошел с круга, какой из меня фехтовальщик…