«Вы, а не кто другой, будете тем человеком, которого Провидение назначит спасти его!»

Эти слова потрясли меня до глубины души. Эти слова заставили меня почувствовать, будто мертвец вышел из могилы и положил свою руку на то место в моём сердце, где скрывается страшная тайна, не известная ни одному живому существу, кроме меня самой. Одно предсказание письма уже сбылось. Опасность, которую оно предвидит, угрожает Армадэлю в эту минуту, и угрожает ему через меня!

Если благоприятные обстоятельства, которые сопутствовали мне до сих пор, доведут задуманное мною до конца, и если последнее земное предсказание этого старика окажется правдой, Армадэль спасётся от меня, что бы я ни делала. А Мидуинтер будет жертвой, которая спасёт его жизнь.

Это ужасно! Это невозможно! Этого никогда не будет! Только при одной мысли об этом рука моя дрожит и сердце замирает. Я благословляю трепет, обессиливающий меня! Я благословляю эти слова в письме, которые оживили дремавшие мысли, пришедшие ко мне первый раз дня два назад. Тяжело ли теперь, когда события без затруднений довольно быстро все ближе и ближе приближают меня к цели — тяжело ли преодолеть искушения идти дальше? Нет! Если есть хоть одна возможность, что с Мидуинтером может случиться несчастье, этого опасения достаточно для того, чтобы заставить меня решиться, достаточно, чтобы придать мне силы победить эти искушения ради него. Я ещё никогда не любила его, никогда, никогда, никогда так, как люблю теперь!

Суббота, августа 10. Канун дня моей свадьбы! Закрываю эту тетрадь, с тем чтобы никогда не писать в ней, никогда не раскрывать её опять.

Я одержала великую победу: я растоптала ногами мою злость. Я невинна, я счастлива опять. Мой возлюбленный! Mой ангел! Когда завтра я стану твоей, я не хочу носить в сердце ни одной мысли, которая не была бы твоей мыслью так же, как и моей.

Было девять часов утра, понедельник 11 августа. В комнате одной из старинных гостиниц сидел Бэшуд, приехавший в Лондон по вызову сына и накануне остановившийся здесь.

Он никогда не казался таким несчастным, старым и беспомощным, как теперь. Лихорадка то надежды, то отчаяния иссушила и измучила его. Черты лица заострились, он весь как-то осунулся. Его одежда безжалостно указывала на печальную перемену. Никогда, даже в юности, не носил он такой костюм, как теперь. С отчаянным намерением сделать всё возможное, чтобы произвести впечатление на мисс Гуильт, Бэшуд сбросил свою печальную чёрную одежду, он даже набрался мужества и надел голубой галстук. На нём был длиннополый сюртук, светло-серый. Он заказал его в талию, подобно молодому франту, панталоны красивого летнего фасона из материала в широкую клетку. Парик Бэшуда был намаслен, надушён и расчёсан на обе стороны, чтобы скрыть морщины на висках. Он был предметом, достойным насмешки, он был предметом, достойным слез. Его враги — если такое жалкое существо могло иметь врагов — простили бы Бэшуду, увидев его в этом новом платье. Его друзья — если у него остались друзья — были бы меньше огорчены, увидев его в гробу, чем в таком виде. В непрестанной тревоге ходил он по комнате из одного угла в другой; то смотрел на часы, то выглядывал из окна, то бросал взор на стол, уставленный блюдами для завтрака — все с тем же пристальным, тревожным, вопросительным выражением в глазах. Когда вошёл слуга с чайником кипятка, он обратился к нему в пятидесятый раз с теми же самыми словами, которые это несчастное существо, по-видимому, только и было способно произносить в это утро:

— Сын мой будет к завтраку, сын мой очень разборчив. Мне нужно самое лучшее, и горячее и холодное, чай и кофе и всё остальное, слуга, всё остальное.

В пятидесятый раз он повторял эти взволнованные слова, в пятидесятый раз невозмутимый слуга давал тот же успокоительный ответ:

— Всё будет в порядке, сэр, вы можете предоставить это мне.

Вдруг на лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и давно ожидаемый сын небрежно вошёл в комнату, с красивой, маленькой, чёрной кожаной сумкой в руках.

— Отлично, старикашка! — сказал Бэшуд-младший, осматривая одежду отца с улыбкой насмешливого поощрения. — Вы готовы хоть сейчас под венец с мисс Гуильт!

Отец взял за руку сына и старался вторить его смеху.

— Ты такой весёлый, Джемми, — сказал он, называя сына тем именем, которым он привык называть его в более счастливые дни. — Ты всегда был весел, друг мой, и в детстве. Садись, я заказал для тебя вкусный завтрак, все самое лучшее! Все самое лучшее! Как приятно видеть тебя. О Боже, Боже! Как приятно видеть тебя!

Он замолчал и сел за стол. Лицо Бэшуда горело, он делал страшные усилия сдержать нетерпение, пожиравшее его.

— Расскажи мне о ней, — вдруг сказал он, не в силах больше ждать. — Я умру, Джемми, если буду ждать и дальше. Скажи мне! Скажи мне!

— По одной вещи зараз, — сказал Бэшуд-младший, которого нисколько не трогало нетерпение отца. — Не позавтракать ли нам прежде, а потом заняться этой дамой. Потише, старичок, потише!

Он положил на стул свою кожаную сумку и спокойно сел напротив отца, улыбаясь и напевая песенку.

Никакой наблюдатель, применив обычные методы анализа, не мог бы узнать характера Бэшуда-младшего по его лицу. Его моложавый вид, который придавали ему светлые волосы и полные, румяные щёки, его непринуждённое обращение и всегда готовая улыбка, его глаза, смело встречавшиеся с глазами каждого, с кем он говорил, — все соединилось для того, чтобы производить в целом благоприятное впечатление. Никакие глаза, привыкшие читать характеры, кроме, может быть, одних глаз из десяти тысяч, не могли бы проникнуть сквозь обманчивую внешность этого человека и увидеть его таким, каким он был на самом деле, — гнусным существом, обслуживающим не менее гнусные потребности общества. Он сидел тут, шпион по договорённости, в наше время выполняющий заказы клиентов, число которых постоянно растёт; он сидел, человек, профессия которого, видимо, необходима для прогресса нашей национальной Цивилизации; человек, который в данном случае, по крайней мере, был законным и разумным исполнителем дела, порученного ему; человек, готовый при малейшем подозрении (если малейшее подозрение платило ему) заглянуть в вашу постель и в щёлку вашей двери; этот человек был бы бесполезен для тех, кто нанимал его, если бы он мог испытывать хоть малейшее чувство человеческого сострадания к своему старому отцу, он заслуженно лишился бы своего места, если при каких бы то ни было обстоятельствах испытывал чувство сострадания или стыда.

— Потише, старичок! — повторил сыщик, поднимая крышки с блюд и заглядывая в каждое. — Потише!

— Не сердись на меня, Джемми, — упрашивал отец, — постарайся, если можешь, понять, как я сейчас взволнован. Я получил твоё письмо вчера утром. Я должен был приехать из Торп-Эмброза, я должен провести страшно длинный вечер и ужасно длинную ночь, когда в твоём письме прочитал, что ты узнал, кто она, а больше не сообщил вообще ничего. Неизвестность тяжело переносить, Джемми, когда доживёшь до моих лет. Что помешало тебе, друг мой, приехать ко мне сюда вечером?

— Обедец в Ричмонде, — отвечал Бэшуд-младший. — Налейте мне чаю.

Бэшуд постарался исполнить эту просьбу, но рука, которой он поднял чайник, так дрожала, что чай не попал в чашку, а пролился на скатерть.

— Мне очень жаль, что я не могу унять дрожь, когда так сильно встревожен, — сказал старик, когда сын взял чайник у него из рук. — Я боюсь, что ты сердишься на меня, Джемми, за то, что случилось, когда я в последний раз был в Лондоне. Признаюсь, я упорно и безрассудно сопротивлялся возвращению в Торп-Эмброз. Теперь я стал умнее. Ты был совершенно прав, взяв все на себя, как только я показал тебе даму под вуалью, когда она выходила из гостиницы; и ты был совершенно прав, отослав меня в тот же день к моим делам в управительской конторе большого дома.

Он наблюдал за действием своих слов на сына и нерешительно осмелился на новую просьбу.