Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на всё время представления.

В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер — очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною — просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.

Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чём, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре, — спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили…

Я была не в состоянии слышать о его «драгоценной Нили» после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего, — наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за моё здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.

С ума, что ли, он сошёл, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.

Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашёл бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздражённый, утомлённый, потупив глаза и задумавшись.

Я встала и отошла к окну. Все ещё не понимая своей неловкости, Армадэль пошёл за мною. Если бы у меня хватило сил вышвырнуть его из окна в море, я, наверно, сделала бы в эту минуту. Не имея таких сил, я стала пристально смотреть на залив и сделала ему намёк самый явный и самый грубый, какой только могла придумать, чтоб уйти.

«Прекрасная ночь для прогулки, — сказала я, — если вы желаете вернуться в гостиницу пешком».

Я сомневаюсь, слышал ли он мои слова, по крайней мере, они не произвели на него никакого впечатления. Он стоял, сентиментально смотрел на луну и вздыхал. Я предчувствовала, что будет, если не закрою ему рот, поэтому заговорила прежде его.

«При всей вашей любви к Англии, — сказала я, — вы должны признаться, что такого лунного сияния там не бывает».

Он рассеянно посмотрел на меня и опять вздохнул.

«Желал бы я знать, такая ли чудная ночь сейчас в Англии, как здесь? — сказал он. — Желал бы я знать, смотрит ли моя милая на луну теперь и думает ли она обо мне?»

Я не могла больше выдержать, я накинулась на него тотчас.

«Боже мой, мистер Армадэль! — воскликнула я. — Неужели в том мире, в котором вы живёте, есть только один предмет, достойный разговора? Мне до смерти надоела мисс Мильрой. Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом».

Его широкое и глупое лицо покраснело до самых отвратительных волос.

«Извините, — пролепетал он с каким-то угрюмым удивлением, — я не предполагал…»

Он остановился в замешательстве и посмотрел на Мидуинтера. Я поняла, что означал этот взгляд. «Я не предполагал, чтоб она ревновала к мисс Мильрой после того, как стала вашей женой!» — вот что сказал бы он Мидуинтеру, если бы я оставила их в комнате одних!

Как бы то ни было, Мидуинтер услышал нас. Прежде чем я успела заговорить, прежде чем Армадэль успел прибавить слово, он завершил недоконченную фразу своего друга тоном, который я слышала, и с выражением лица, которое я видела в первый раз.

«Вы не предполагали, Аллэн, — сказал он, — что дамы могут так легко раздражаться?»

Первое ироническое слово, первый презрительный взгляд, услышанный мною от него! И Армадэль этому причиной!

Гнев мой вдруг прошёл, место его уступило другому чувству, тотчас придавшее мне твёрдость и заставившее меня молча выйти из комнаты.

Я была одна в спальне. Я имела несколько минут для своих мыслей, которые я не намерена передавать словами, даже на этих тайных страницах. Я встала и отперла — всё равно, что бы там ни было. Я подошла к изголовью кровати Мидуинтера и взяла — всё равно, чтобы ни взяла я. Последнее, что я сделала, прежде чем вышла из спальни, посмотрела на часы. Было половина одиннадцатого, время, когда Армадэль всегда оставлял нас. Я тотчас вернулась к обоим мужчинам; мило улыбаясь, подошла к Армадэлю и сказала ему…

Нет! Поразмыслив хорошенько, я не напишу того, что я ему сказала или что я сделала потом. Мне опротивел Армадэль! Его имя беспрестанно встречается в записях, которые я делаю. Я пропущу то, что случилось в следующий час — от половины одиннадцатого до половины двенадцатого, — и стану продолжать мой рассказ с того времени, как Армадэль оставил нас. Могу ли рассказать, что произошло, как только наш гость повернулся спиной, между Мидуинтером и мной в нашей спальне? Почему и это также не пропустить? Нужно ли волновать себя, записывая это? Я не знаю! Зачем я веду дневник? Зачем искусный вор, описанный недавно в английских газетах, оставил именно то, что могло уличить его, — каталог всех украденных им вещей? Почему мы не бываем рассудительны во всех наших поступках? Зачем я не всегда остерегаюсь и никогда не бываю последовательна, как злодей в романе? Зачем? Зачем? Зачем?

Мне это всё равно! Я должна записать, что случилось между Мидуинтером и мной сегодня, потому что я должна. На это есть причина, которую никто не может объяснить, включая и меня.

Было половина двенадцатого. Армадэль ушёл. Я надела блузу и села уложить волосы на ночь, когда раздался стук в дверь и вошёл Мидуинтер.

Он был страшно бледен. Глаза его смотрели на меня с ужасным отчаянием. Он не ответил, когда я выразила удивление тем, что он пришёл гораздо раньше обыкновенного; он даже не ответил, когда я спросила, не болен ли он. Повелительно указав на кресло, с которого я встала, когда он вошёл в комнату, Мидуинтер велел мне опять сесть, а потом через минуту прибавил: «Я должен поговорить с тобой серьёзно».

Я подумала о том, что я сделала (или нет, что я старалась сделать в промежуток времени между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, о чём не упомянула в дневнике), и ужасная тоска, которую я не чувствовала в то время, овладела мною теперь. Я опять села, как мне было велено, не отвечая Мидуинтеру и не смотря на него.

Он прошёлся по комнате, а потом приблизился ко мне.

«Если Аллэн придёт завтра, — начал он, — и если ты его увидишь…»

Голос его прервался, и он не сказал ничего больше. В душе он носил какое-то страшное горе, которое захватило его. Но бывает время, когда воля Мидуинтера становится железной. Он ещё прошёлся по комнате и, видимо, сумел подавить своё горе. Он вернулся к моему креслу и остановился прямо передо мной.

«Когда Аллэн придёт сюда завтра, — продолжил он, — впусти его в мою комнату, если он захочет меня видеть. Я скажу ему, что не смогу закончить работу, которую теперь делаю, так скоро, как надеялся, и что, следовательно, он должен найти экипаж для своей яхты без моей помощи. Если он, расстроенный напрасным ожиданием, обратится к тебе, — не подавай ему надежды, что я успею освободиться, чтобы помочь ему, если даже он будет ждать. Уговори его найти помощников среди местных моряков, с которыми и нужно заняться яхтой. Чем больше занятия яхтой отвлекут его от нашего дома и чем меньше ты будешь уговаривать его оставаться здесь, тем будет мне приятнее. Не забывай этого и не забывай также последнего наставления, которое я теперь дам тебе. Когда яхта будет готова выйти в море и когда Аллэн пригласит нас плыть с ним, я желаю, чтобы ты решительно отказалась ехать. Он будет стараться уговорить тебя передумать, потому что я со своей стороны твёрдо откажусь оставить тебя одну в этом чужом доме и в этой чужой стране. Всё равно, что бы он ни говорил, ничто не должно заставить тебя изменить своё решение. Откажись решительно и окончательно! Откажись, я настаиваю на этом, ступать ногой на новую яхту!»