— …Пардон, дорогой месье, — у вас к киверу прилипла сажа. Да-да, вот здесь.

— Гран мерси. — Пьер снял головной убор и ожесточённо затряс им, избавляясь от чёрной грязи у козырька. — Погода здесь попросту ужасная. Простите, я никоим образом не хочу обидеть вас, но всю неделю этот город горит. Выйдешь вечером на променад и сразу начинаешь кашлять от дыма… там пожары, тут пожары… Прибавьте ко всему слякоть и страшный ветер. О мон дье, вам и не представить, как я скучаю по родному Провансу. У нас чудесно осенью, всюду витают запахи цветов и свежего, только что отжатого из оливок масла. Искренне надеюсь, наш император… то есть, я хотел сказать, ВЕЛИКИЙ император, договорится с вашим царём о мире, и мы поскачем домой…

Француз вдруг резко оборвал речь — сообразив, что чересчур разболтался с незнакомцем. Проклятая общительность. Следует помнить: он не в гостях, местные жители опасны.

Старик ласково кивнул ему. Сморщенный, как смоква, сухонький, седые волосы до плеч, мутные водянистые глаза — лет под девяносто, не меньше. Кажется, выжил из ума. Но такое часто случается: кто слишком долго ухаживает за помешанными, сам в итоге теряет разум. Не дожидаясь приглашения, Пьер прошёл вглубь по отсыревшему коридору, прямо по обрывкам бумаги — печку в особняке, вероятно, топят книжными страницами.

Дикий народ. Знакомо ли этим варварам слово «культура»?

Дойдя до гостиной, Пьер огляделся. Да… ну что сказать… похоже на тюрьму. Дедушка семенил рядом — эдакий божий одуванчик, ногу чуть приволакивает, серый сюртук протёрся в локтях и на спине. Видимо, сюда и раньше заходили французские офицеры, — старичок ничуть не удивился его появлению. В сумраке что-то прошуршало: ладонь Пьера инстинктивно легла на рукоять пистолета. Хозяин шамкающе рассмеялся.

— Мышки-с. Не бойтесь, ваше благородие, — совсем малюсенькие.

Пьер усмехнулся, искоса бросив взгляд в зеркало на стене.

Отражение (щедро припудренное слоем пыли) явило ему подтянутого офицера в синей форме с эполетами лейтенанта. Из-под кивера выбивались чёрные кудри, шею обвили с десяток золотых цепочек — стесняться нечего, лишь дурак удержится от соблазна, когда в городе столько брошенных второпях домов. Старик вполне сносно болтал по-французски, но Пьера это уже не удивляло: языком империи тут владел каждый второй — если, конечно, не брать в расчёт дремучих крестьян. Особняк изрядно отдавал затхлостью — из стен сочилась влага, воздух пропах мышиным помётом и плавящимся воском свечей. Русская усадьба. Здесь раньше жил богатый боярин (Пьер не очень разбирался в местных титулах), который, как ему рассказали, завещал здание под скорбный дом. Нет чтобы устроить культурное публичное заведение — ведь приличных девушек (из тех, что по цене двадцать франков за ночь) в Моску и с охотничьими собаками не найдёшь. О, кстати… Почему совсем не видно душевнобольных?

— А, пардон… Месье, меня крайне интересует — куда делись ваши подопечные?

Старик грустно пожевал бесцветными губами.

— Их вывезли, сударь. У каждого нашлись родственники, они и озаботились, да-с. Осталась лишь девица, одна-одинёшенька… сиротинка. Когда забирали остальных, она спряталась… Обнаружив бедняжку, я не смог её бросить. Настоящий ангел, поверьте мне. Сидит целыми днями у себя в келье, никого не трогает. Вы ведь не причините ей зла? Девочке восемнадцать лет — она дитя с чистейшей душой и кристальными помыслами.

Пьер скрипнул зубами. Он был без женщины пятый месяц и с редким удовольствием причинил бы кому-нибудь зло. Возможно, даже пару раз подряд. Но сумасшедшая… Опасно. Этот город и так сущий ад — на губах вкус пепла, что сыплется со свинцовых туч. Кто знает, какими бесами одержима мадемуазель? Ему нет до неё дела. Полковник приказал отыскать дом для постоя драгун — и, кажется, он его нашёл. Особняк напоминает тюрьму — мрачно, темно, сыро, но ничего… В комнатах разожгут костры, бумаги предостаточно. Большинство подходящих для житья зданий в Моску выгорело дотла, эскадронам вместе с лошадьми приходится квартировать в церквях — маршал Даву и тот ютится в келье варварского монастыря. Скоро наверняка грянут заморозки, люди уже вовсю простужаются. Девушка… ну какая разница. Не ему пригодится, так солдатам.

— Могу я взглянуть на неё, месье? Тысяча извинений за беспокойство.

— О, конечно, сударь. Следуйте за мной, сильвупле.

Они прошли шесть комнатушек подряд — таких же тёмных, узких и холодных. По углам были свалены наспех старые книги для растопки, полусгнившие меховые шубы и даже охапки сена. Пьер не делал выводов — русские вообще странные, их сложно понять умом.

На входе в келью девушки отсутствовала дверь. Старик приложил палец к губам.

Пьер так и открыл рот: убогая действительно была ангельской красоты. Просто фарфоровая куколка — если рассматривать её в профиль. Бледное лицо с нездоровым румянцем освещали огоньки свечей. Склонившись над грудой бумажных листов, она, стиснув в пальцах гусиное перо, лихорадочно покрывала страницу крупными буквами. И столь увлеклась своим занятием, что даже не заметила посетителей.

— Что именно она пишет, месье? — шепнул француз.

— Книгу, — коснулся губами его уха старик. — Она спешит написать роман, сударь.

— О чём? — с удивлением воззрился на него офицер.

— Я не интересовался, месье, — развёл руками старый смотритель. — Мы лишь удовлетворяем их чаяния. Уж лучше гусиное перо, чем нож в её руке. Поверьте, случалось и такое.

Девушка вдруг подалась назад, и Пьер невольно попятился. Она смотрела сквозь него, обуянная вдохновением, — но взгляд был безумен, а глаза светились волчьими огоньками. По подбородку побежала тоненькая струйка крови: прикусив нижнюю губу, блаженная вернулась к своему занятию. На бумаге расплылись алые капли. По спине француза побежали мурашки.

— Девицу нельзя забрать, — горестно пожаловался дед. — Пытался уже вывести наружу — начинает кричать, расцарапывает себе лицо и не может остановиться. Страх какой, ваше благородие. Видать, это и есть болесть, — бедняжка должна написать книгу. В ней вся её жизнь. Гляньте, тут в углу топчанчик… Приляжет на три часа и снова строчит. Хлеба ест крошки, как птичка, в воду еле носик окунёт… Меня, похоже-с, и не замечает.

Не прощаясь, Пьер повернулся и зашагал к выходу. Он недолго петлял по коридору, сзади торопливо семенил старик. У двери Пьер одёрнул мундир и надел кивер.

— Месье, мы забираем этот особняк для нужд армии императора французов, — сказал он как можно высокопарнее. — Сегодня вечером здесь разместится отряд его величества. У вас есть время, чтобы забрать подопечную и уехать. Поверьте, я поступаю добрее других. Вы предупреждены. Если же девица останется здесь, я не поручусь за галантность солдат.

Отступив, дед в старческом гневе затряс головой.

— Сударь! Я же вам только что объяснил: её нельзя забирать! Она не уедет!

— Сожалею, — ухмыльнулся Пьер. — Но идёт война. Значит, мадемуазель вытащат отсюда силой, смею вас заверить, это не составит труда. Всего хорошего, и будьте добры…

Из его рта вдруг выплеснулось красное.

Пьер в изумлении опустил взгляд — из живота торчала рукоять кинжала. Старинная, с крупными готическими буквами и жёлтым оскаленным черепом. Ноги разом ослабли, — француз привалился к стене и медленно сполз на пол. Воздух перед глазами затянулся бледным туманом.

Что… что такое здесь происходит… этот старик… Мон дье, да он и не старик вовсе… Как Пьер мог принять его за деда? Ему не дашь и сорока — молодое лицо, крепкие скулы, небритый подбородок, жёлтые, как у волка, глаза… Вот только волосы остались прежними — длинные и белые, разбросанные по плечам.