27.09.1957

Христианское происхождение науки [1]

Найдется немного исторических фактов столь же трудно оспоримых, как факт взаимозависимости науки, современной техники, христианской религии и даже теологии.

Дабы убедиться в этом, достаточно отметить, что невероятно быстрое развитие современной техники со всей очевидностью предполагает теоретическую науку всеобщего характера; она допускает возможность представлять все феномены, — воспринимаемые вооруженным и невооруженным глазом — как видимые проявления отношений, которые на самом деле таковыми не являются и которые строгим образом соответствуют не рассуждениям, каковы бы они ни были, а точно их выражающим математическим формулам и функциям. Можно, если угодно, назвать эту науку математической физи кой. Но тогда нужно уточнить, что эта физика не ограничивается изучением какой‑либо части вселенной или одного из ее аспектов: она может и обязана охватывать без всяких исключений все то, что ею наблюдаемо (то есть все то, что в конечном счете учтено).

Однако никто не отрицает, что математическая физика всеобщего характера появилась в XVI веке в Западной Европе и что мы не обнаруживаем ее нй до этого времени, ни где‑либо еще. Конечно, сегодня мы можем найти ее где угодно в мире. И все же она оказывается лишь там, где выявляется христианство, если не как религия, то, во всяком случае, как цивилизация.

Разумеется, предаться математической физике разного рода дикарям мешало и продолжает мешать не только отсутствие крещения. Но кто помешал это сделать проницательным китайцам, приобщившим к высокодифференцированной и до предела изысканной культуре огромные массы? Почему индийцы, воспользовавшиеся эллинистическими науками и искусствами и сделавшие их доступными для многих других народов, никогда не пытались превзойти в технической и научной области границы (впрочем, довольно узкие) того, что они исследовали? Как случилось, что некоторые великие еврейские мыслители, весьма пожелавшие приспособить к иудаизму кое — какие плоды интеллектуальных усилий цивилизованных язычников, никогда не пытались хоть как‑то способствовать развитию идей, которые могли бы однажды стать основой науки в строгом смысле слова? А арабы, которым ислам не мешал активно содействовать развитию и распространению эллинистической цивилизации и которые, позднее, первыми возродят ее? Почему не пытались они математизировать, например, химию, которую открыли, вместо того, чтобы лишь усваивать и совершенствовать достижения математиков — чистых, божественных, Древних?

Словом, ни один не христианский народ не смог (или не захотел) преступить границы эллинской науки. Однако дело в том, что греки, не пожелавшие Или не сумевшие перешагнуть границы своей собственной науки, все были язычниками.

Учитывая, что трудно отстаивать мнение, будто греки были язычниками потому, что не создали математической физики, следует предположить (если только не утверждать, что цивилизация представляет собой некий хаос разнородных элементов, между которыми нет никакого соответствия), что они не смогли разработать такую физику потому, что пожелали остаться язычниками (и если при этом не допускать — вероятно, это неуместно в контексте настоящего тома, — что эллинская наука и языческая теология суть проявления независимые, но взаимодополняемые, одного и того же феномена, — феномена, не имевшего дискурсивного характера, поскольку он относился к области действия).

Как бы то ни было, это утверждение, по — моему, значительно менее смехотворно, чем может показаться на первый взгляд.

Вероятно, чтобы совершенно серьезно делать такое заявление, следовало бы сначала прийти к соглашению касательно того, что, собственно говоря, представляло собой «классическое» язычество, или, выражаясь точнее, теология, которая служила фоном для греческой философии от Парменида до Прокла и которая, следовательно, была связана, желая того или нет, с эллинской наукой. Учитывая же очевидную невозможность достичь такого согласия, я удовлетворюсь лишь коротким замечанием, констатирующим, чем это язычество должно было быть, дабы заявление, о котором идет речь, было приемлемо, а то и принято.

В противоположность христианской «классическая» языческая теология должна была быть теорией трансцендентности, видением двойной трансцендентности Бога. Иными словами, язычникам — в отличие от христиан — было недостаточно умереть (при соответствующих условиях), чтобы оказаться лицом к лицу с Божеством. Даже полностью освободясь от своего тела (что, впрочем, христианину совсем не нужно), язычник будет остановлен на полпути своего вознесения к Богу не то чтобы непроницаемым, но, во всяком случае, непреодолимым заслоном, который, если угодно, «божественен» в над — мирском или сверх — земном смысле: Бог по отношению к язычнику, строго говоря, есть и навсегда останется трансцендентным. Теос в «классическом» язычестве существует не только по ту сторону мира, в котором живет язычник. Этот Теос существует еще и безнадежно по ту сторону Потустороннего, которого язычник после своей смерти может, при случае, достигать. Покидая землю, язычник никогда не встанет на путь, который мог бы его привести к его Богу.

Неважно, что заслон, отгораживающий, судя по всему, Бога от мира, в котором живут и умирают язычники, является — как для Платона — идеальным утопическим Космосом или — как для Аристотеля — эфирным Небом, звездным и планетным, без точного местоположения в бесконечном пустом, но вместе с тем действительно космическом, пространстве. Важным, коротко говоря, является именно абсолютная невозможность, как для язычника, так и для Бога, преодолеть этот идеальный (или реальный) барьер. Ибо, если теория (созерцание) платонического Cosmos noetos или аристотелевского Uranos есть вершина, которую языческий человек не в состоянии преодолеть ни при своей жизни, ни после нее, то эти самые Уранос и Космос тоже составляют для него крайний предел проявлений или возможных воплощений его Бога. Исключая то, что не существует вообще, — все, что существует по сю сторону небес, все в мире «классических» язычников есть всегда и везде мирское.

Итак, если Теос в теологии язычников есть пипс stans точечной Бесконечности или неисчислимого Единого, то трансцендентный мир, в котором Теос проявляет себя или воплощается, не может быть ничем иным, кроме как хорошо организованным единством строгих связей, установленных от века, между бесконечными и конечными числами (неважно, идет ли речь об упорядоченных числах, которые Платону представлялись соответствующими каждой Идее, или о счисляемых единицах, определяющих радиусы евдоксо — аристотелевских небесных сфер). И наоборот, по отношению к тому миру, еще (или уже) божественному, этот, — в котором мы живем (неважно, един ли он с космосом или составляет только его подлунную часть), — в самом деле не допускает наличия математических или сходных с ними математизированных связей. Вместо того чтобы быть единым или сформированным из упорядоченных или счисляемых единиц, этот мир состоит из изменчивых элементов, которые либо беспрерывно раздваиваются неопределенным образом, либо постепенно всегда и повсюду трансформируются в свои «противоположности», по существу исключительно качественные.

Таким образом, с точки зрения классической языческой теологии, «математические законы» — то есть отношения бесконечных и конечных — можно найти только там, где нет никакой материи, или, в крайнем случае, там, где она лишь чистый эфир, недоступный в ощущении. С точки зрения этой теологии, было бы кощунственно отыскивать такие законы в обыкновенной и грубой материи вроде той, из которой состоит наше живое тело, временно служащее тюрьмой. Именно поэтому для таких убежденных язычников, как Платон и Аристотель, поиск наук типа современной математической физики был бы не только настоящим безумием (как для всех цивилизованных и, стало быть, способных к научным занятиям греков), но еще и грандиозным скандалом (как для евреев)[2].