В — третьих, возможны прямые действия не на международном, а на национальном уровне. Некая высокоразвитая страна может правой рукой изымать прибавочную стоимость (что все эти страны и делают сегодня), но левой рукой ее возвращать, даже с некоторой добавкой, и инвестировать в одну или несколько неразвитых стран. Если вся прибавочная стоимость уходит на это, да еще с добавкой, то уже нельзя говорить о колониализме в привычном смысле слова. Ведь в таком случае берется не больше (а то и меньше), чем отдается. Если же передается много больше, чем берется, то такую страну следовало бы называть «антиколониалистской».
Насколько мне известно, этот третий метод практикуется сегодня только двумя странами, Францией и Англией. При самых высоких расценках изымаемой Францией прибавочной стоимости (с учетом наценки на французские товары, таможенные преференции и т. п.), выясняется, что каждый послевоенный год Франция инвестировала в свои колонии и бывшие колонии в пять-шесть раз больше, чем изымала. Хотя соответствующие британские данные известны мне хуже, я все же могу сказать, что Англия делала примерно то же самое.
Если кратко охарактеризовать нынешнюю ситуацию западного мира в этом отношении, то можно сказать следующее:
— оплот «принципиального» колониализма находится в Вашингтоне;
— все высокоразвитые страны являются de facto колонизаторами — за исключением Франции и Англии.
Разумеется, сказанное мною следует принимать cum grano salis[66]. Иначе говоря, это шутка, но из тех шуток, которые философы называют «сократической иронией» (конечно, как все шутки, она бывает удачной или неудачной). Но по существу сказанное мною в докладе было сказано всерьез и с «педагогическими» целями.
Всерьез утверждалось то, что подлинной проблемой нашего времени является не политический, но экономический колониализм. Поскольку от политического колониализма вообще почти ничего не осталось, сравнительно немногие страны и сегодня живут в условиях колониального «режима». И если из‑за этого могут возникнуть какие‑то местные затруднения, то весь западный мир от этого, конечно, не рухнет. Такого сорта колониализм перестал быть мировой проблемой. Напротив, экономический колониализм представляет собой не только мировую проблему, но и грозную опасность.
Всерьез говорилось и о том, что колониализм вполне возможен и без наличия колоний, и все высокоразвитые индустриальные страны фактически являются (пусть зачастую бессознательно) колонизаторами. Все они получают выгоды от технического прогресса, делаются с каждым годом все богаче, гда как отсталые страны остаются на прежнем месте и с каждым годом становятся (относительно) все более бедными.
Наконец, всерьез было указано и на то, что эту проблему не разрешить, пока за нее не взялись практики хозяйственной деятельности. Современный колониализм столь же настоятельно нуждается сегодня в коллективном «Форде», как нуждался во множестве спонтанно возникших «Фордов» старый капитализм. Я имею в виду тех людей, которые производят для масс и нуждаются в росте покупательной способности этих масс, которые создают эту способность, повышая по экономическим соображениям зарплату, не дожидаясь того, что это сделает государство по теоретическим или политическим соображениям.
Все это кажется мне законом сегодняшнего мира. По — гречески закон — «номос», и речь идет о номосе западного мира, охватившего всю Землю.
В одном из самых богатых мыслями и блестяще написанных эссе, какие мне доводилось читать, древнегреческий Номос выводится из трех корней: Брать, Делить и Радоваться (то есть употреблять или потреблять)[67]. Все это кажется мне совершенно верным. Правда, древние греки не ведали о том, что современный Номос обладает еще одним, четвертым корнем, а именно — Давать. Таково корневище социально — политического и экономического закона современного западного мира, которое не было доступно грекам; быть может, потому, что они были языческим народцем, но никак не христианской державой.
Конечно, это не критика профессора Шмитта, поскольку его «Делить» безусловно включает в себя «Давать»; когда всё взято, то приходится затем распределять, и одни могут получать лишь после того, как другие отдали. Я обращу внимание только на то, что этимологически глагол «давать» иной раз звучит лучше, чем глагол «брать», несмотря на то, что фактически имеется в виду совершенно то же самое. Говорим же мы, что сами отдаем налоги в казну, а не «у нас их берут».
Слова вообще часто обладают большим значением, чем это принято считать. В конце концов, человек отличается от животного именно из‑за наличия языка. И с этой лингвистической точки зрения наш западный мир выглядит далеко не лучшим образом. Старый берущий капитализм, дававший массам как можно меньше, был окрещен в России «социализмом» (после того как этот капитализм сделали государственным). Но и наш дающий капитализм, предоставляющий массам как можно больше, не нашел себе никакого достойного имени. Правда, он остается и берущим, пока речь идет о том, что он отбирает вовне, и тут он называется «колониализмом». Это его имя сегодня всем известно. Своего имени не получил пока новейший, дающий колониализм, который дает отсталым странам значительно больше, чем берет — он пока анонимен. Но мы имеем дело с едва родившимся ребенком, который еще мал, слаб, Да и не особенно красив. Однако, следуя нашим христианским обычаям, его следовало бы окрестить — это довольно здравый обычай.
Будь он поименованным или нет, номос современного западного мира заключается для меня в том, что я, импровизируя, назвал «дающим колониализмом». Он является «законом», а потому раньше или позже все промышленно развитые страны ему подчинятся. В особенности это относится к тем странам, у которых нет «колоний» (т. е. некому давать), которые держатся берущего колониализма в его самой откровенной форме, причем чаще всего с совершенно спокойной совестью.
Москва, август 1957[1]
Более чем где бы то ни было наблюдаемые в Москве «грубые факты» нуждаются в интерпретации перед тем, как использовать их или делать сколько‑нибудь значимые выводы. Но если бы мне пришлось перечислить и истолковать в этих заметках все факты, которые мне довелось наблюдать на протяжении проведенных в Москве трех недель, то заметки эти с легкостью могли бы выродиться в целую книгу.
Поэтому нужно указать на два общих момента, которые нужно иметь в виду при истолковании московских фактов, чтобы избегнуть «систематических ошибок» интерпретации, каковые могут привести к ложным из них выводам.
Если мы желаем пользоваться пригодной для Западной Европы хронологией, то применительно к нынешней России нам следует откорректировать ее, убрав где‑то 70 лет. Иначе говоря, советское настоящее время располагается около 1890 г.
Эта коррекция позволяет нам, помимо всего прочего, понять, что усилия индустриализации в СССР между 1917 (= 1847) и 1957 (= 1887) примерно равнозначны тому, что происходило в Западной Европе в аналогичный период.
Однако советская индустриализация протекала в куда более благоприятных условиях, чем те, что сопутствовали ходу европейской индустриализации, а именно в том, что касается городских рабочих и служащих (длительность рабочего дня, использование детского труда, режим питания, медицинское обслуживание, социальное страхование и т. д.; жилищные условия, впрочем, в обоих случаях являются примерно одинаковыми).
С точки зрения интеллектуальной и художественной культуры, Россия располагается не на крайнем Востоке, но в центре географической зоны, охватываемой европейской культурой; иначе говоря, так называемая советская культура является крайне упрощенной репликой французской цивилизации, остановившейся в своем развитии где‑то в 1890 году и приспособленной к уровню двенадцати- летнего ребенка.
