— С нею тоже пока ничего не будет. Приговор всем заключенным объявляют в один и тот же день. Потерпи! Я буду хлопотать.

Глаза Бальтазара сверкнули: три месяца! На чашке воды и куске хлеба в день он долго не протянет, да и что потом? Позорный балахон кающегося? Или тот же костер, что и для Яндры? Ее-то наверняка сожгут!

— Слушай! — лихорадочно зашептал он. — Передай «десяти дьяволам», пусть двое-трое из них, каждый отдельно, поедут в Неаполь, разыщут моего брата Гаспара и расскажут ему все. Пусть разыщут кондотьера Альберинго Джуссиано и поговорят с ним тоже! Пусть будоражат студентов! Передай то, что я сказал, Ринери, Джованни, Ованто, Берардо и Биордо — всем!

Короткое свидание заканчивалось. Има, роняя редкие слезы, совала Бальтазару гостинцы: хлеб, жареного фазана, пирог, темную оплетеную бутыль с красным вином — что позволили пронести. Прошептала:

— Пилка… В пироге… Не забудь!

Инквизиторы того времени еще не казнили преступника сами. Пытали, допрашивали, но затем отсылали к гражданскому судье с заключительной формулой-просьбой не применять к еретику смертной казни, хотя по статье IX регламента судья, поверивший этой формуле, сам тотчас же объявлялся еретиком, то есть данная «просьба» была пустой формальностью, диктуемой лицемерием.

Позднее, когда террор святой церкви вошел в силу, осужденного инквизицией не просто уничтожали, сжигали его дом, поля и посевы, «выжигали» полностью родовое гнездо. И ежели бы Бальтазара признали виновным в чародействе в позднейшие времена, то стражи ордена капитанов Святой Марии могли появиться даже на Искии.

Пилка в подземелье, куда поместили Бальтазара, вряд ли могла помочь. Сколько времени надо, чтобы перепилить толстые прутья решетки маленького (не пролезть!) оконца, да и куда попадешь, даже и пролезши через него? Друзья, как выяснил он во время разговора с Имой, бессильны. Чтобы что-то содеять, следовало освободиться ему самому. Любыми способами выйти из подземелья! Пока он тут, ничего не произойдет! И где Яндра делла Скала? И что с ней?

На допрос к Великому инквизитору Коссу уже вызывали, добиваясь признания в том, что он является любовником Яндры и она околдовала его. Лишь возвращенный в камеру Бальтазар понял, что инквизиция таким образом выводила из числа заподозренных кардинала ди Санта Кьяру, того самого, кому, как считала Яндра, она обязана жизнью. «Не много же сумел сделать для нее кардинал! — подумал Бальтазар с горечью. — Поди, радуется, что остался в стороне, выдав девушку на расправу святым убийцам!»

Яндру действительно уже вызывали на допрос к Доменико Бранталино, получившего взятку от нынешнего правителя Вероны, который стремился любыми способами избавиться от дочери свергнутого им брата и завладеть ее наследством. Сколь прозаичные причины кроются зачастую за высокопарными словами о долге, преданности, бдительности, о вере в Христа, или в партию, в любого деспота — безразлично.

Тут я снова уступаю слово Парадисису, который, как кажется, воспользовался в этом случае стандартным клише позднейших времен.

«В сводчатой каменной келье с орудиями пыток по стенам стоял стол, застланный черной скатертью, за которым размещались генеральный викарий и главный нотариус: руководители сыщиков — „сбирров“.

Скрипело гусиное перо. Допрос вел сам Доменико Бранталино.

— Ты отреклась от Спасителя? — спрашивал он Яндру.

— Нет.

— И все же ты отреклась! Ты клянешь Святую Троицу?

— Нет.

— А чародейство? В комнате у тебя найдены черепа и магические предметы, с помощью которых ты наводила порчу на людей. Разве это не богохульство? Ты поклоняешься дьяволу?

— Нет.

— И все же ты молишься дьяволу. Не Сатане ли ты приносишь в жертву детей, которых не успели еще окрестить?

— Я не приносила в жертву даже насекомое!

— А детские кости на престоле Сатаны в твоем доме?

— Это кости птиц и летучих мышей! — в отчаяньи закричала Сандра.

Скрипело перо. Слова размеренно падали, как падают капли влаги с каменного свода темницы.

— Кому же, как не Сатане, вы посвящаете ваших детей, еще до того как они увидят свет? — Великий инквизитор явно не хотел ничего слушать и говорил, вернее читал заранее сочиненные обвинения. — Не совращаете ли вы людей на служение Сатане? Сколько раз ты впадала в грех кровосмешения?

Девушка покраснела, потом побледнела:

— Грех кровосмешения? С кем?!

— Ты не убивала людей? — переспросил инквизитор. — Не варила и не ела сваренных человеческих членов? Чьи же скелеты стоят у тебя в потайной комнате? Не губила людей ядом и колдовскими заклинаниями? Не вызывала падежа животных? Не накликала бесплодия на женщин, не заставляла деревья раньше времени сбрасывать плоды?

— Нет! Нет! Нет и нет! — почти выкрикнула Яндра.

— А этот юноша, Бальтазар Косса, какими чарами приворожила ты его к себе? Не имеешь ли ты телесных сношений с Сатаной? Если не каждый день, то сколько раз ты спала с ним?

«Ежели только Сатаною не считать кардинала Кьяру!» — подумала Яндра, заливаясь румянцем стыда и закусывая губы, чтобы не закричать и не разрыдаться. Ее еще не привязывали к кольцам стены, не начинали пытать, хотя все это будет, будет впоследствии, еще до того, как ей наденут позорный колпак на обритую голову и сожгут на костре, уже не похожую на себя, с переломанными голенями, с вывернутыми суставами рук…

— Какая-то женщина, жертва твоих чародейств, — продолжал мерно читать инквизитор, словно вбивая гвозди в будущий гроб Яндры, — так опухла, что живот у нее почти закрыл лицо. Из ее утробы слышатся разные звуки, похожие на петушиный крик, на куриное кудахтанье, на блеянье баранов, на рев быков, на мычание коров, на лай собак и хрюканье свиней, на ржание лошадей. Тот, кто донес на тебя, сказал, что живот этой женщины похож на ходячий скотный двор.

«Тот, кто сказал! Будь ты проклят, убийца отца, Антонио делла Скала! Пусть в твоей утробе произойдет все то, что ты наговорил тут!» — думала меж тем Яндра, судорожно сжимая зубы и заранее стараясь подавить в себе отвращение к этому костистому огромному старику с беловатой пленкой слюны в уголках губ, который глядел на нее с откровенным вожделением. Неужели придется… О, небо! Спасая себя… Нет, нет! Только не это!

Она ждала пыток. Ждала уже с каким-то сладострастием нетерпения. Но инквизитор, окончив предварительный допрос, лишь вызвал стражу и велел отвести девушку в камеру. Ей сохраняли жизнь для главных пыток непосредственно перед казнью, поняла Яндра, и тогда уже воспоследует все, возможно с предварительным изнасилованием: и растягивание на колесе, и вывертыванье суставов, и плети, и пытки раскаленным железом и водою, которую насильно вливают в рот… И после этого всего — торжественная церемония на площади, скорее всего на площади Вероны на Пьяцца Эрбе… Сотни монахов, балконы, заполненные зрителями, высшие чины церкви, святая стража, тысячная толпа горожан, сбежавшихся поглядеть, как казнят дочь некогда любимого ими Бартоломео. И фонтан, воздвигнутый Кансиньорио, убийцей своих братьев и дедом Яндры (в роду делла Скала убивали охотно и много!), фонтан, в котором в жаркие дни купаются голые дети, будет все так же журчать и шипеть, и все так же будет нести свои воды полноводный Адидж… А Антонио? Антонио кончит тем, что сдаст Верону Венеции, как сдал некогда той же Венеции Марсилио Карраро Падую, принадлежавшую в прошлом их роду…

Ее поведут… Нет, повезут, в безобразном колпаке, уже не похожую на себя… И костер! Жаркое пламя, горячий дым, заполняющий легкие, не дающий дышать, и — ничего. Мрак. Пустота. Безмолвие… Ее даже не похоронят в базилике Сан Зено, где высятся ряды гордых саркофагов и восседают каменные на каменных конях Кансиньорио, Мастино делла Скала и великий Конгранде с его страшной, застывшей на века улыбкой… И даже загробного воздаяния не обещают казнимому колдуну или колдунье!

Коссе чудом удалось вырваться из тюрьмы незадолго до Рождества, вскоре после посещения Имы. Пилкой пользоваться не пришлось. Попросту, когда один из капитанов Святой Марии подошел к камере проверить, в порядке ли заключенный, Косса пригнулся у дверей, и когда страж заглянул в окошко, разыскивая, куда же мог подеваться узник, схватил его одной рукой за горло, а другою зажал рот. Страж молча извивался, пытаясь освободить горло, но железные пальцы Коссы сжимались все сильнее, и вот тело капитана Святой Марии обмякло и повисло у него в руках. Теперь протянуть руку до плеча в дверное окно, достать, выцарапать ключи с пояса незадачливого стража, отпереть камеру, втащить тело внутрь… Косса уже раздевал бесчувственного стражника, когда послышались шаги и чей-то голос окликнул капитана. Колебания были не к месту. Косса выскочил из камеры с отобранным стилетом в руках (в книге Парадисиса у всех почему-то всегда и непременно стилеты, другого оружия попросту нет!). Удар, бестрепетный удар в сердце, и второй труп заволакивается в камеру, а затем — затем Косса натягивает на себя одежду стража Святой Марии, забирает ключи и оружие, опускает капюшон на лицо и, опять же со стилетом, спрятанным в рукаве, спокойно, умеряя шаг, подымается по лестнице, выходит из башни, не остановленный никем, пересекает двор, минуя большой зал дворца (зал, где ровно через двадцать пять лет его возведут в папское достоинство!), выходит на площадь и, ныряя под сень аркад, растворяется в улицах Болоньи.