Когда Джованни в своих мягких пулэнах неслышно вступил в покой, Косса поднял на него ослепленный взор, произнеся:

— Ежели бы я не был… — Он поперхнулся, едва не произнеся «пиратом». — Ежели бы я не был духовным лицом, то обязательно сделался купцом!

Джованни улыбнулся с пониманием. Кутая руки в рукава, присел к столу, заговорил о прибылях на капитал, о доходах разных фирм, причем говорил, совсем не заглядывая в справочные книги — цифры помнил наизусть.

— Норма ростовщической прибыли еще в середине века была от 20 до 40 процентов в год. Хотя церковь считала допустимым взимание лихвы от 5 до 15 процентов. Ныне крупные компании выплачивают обычно от 6 до 10 процентов годовых. И когда флорентийская коммуна в 1358-м году выпустила заем на 15 процентов годовых, граждане охотно и сами изымали капиталы из торговли и ростовщичества и помещали в заем.

— Значит, ни то, ни другое не давало прибыли много большей? — спросил Косса.

— Именно так! — подтвердил Джованни. — От 10 до 40 процентов и последнее далеко не так часто, как думают! Это только Барди, да и то в начале своей карьеры, умудрялись получать свыше 30 процентов прибыли на капитал! Обычно — б—10 процентов, и я бы даже сказал зачастую и меньше, ежели учесть банкротства, разорения во время войн, нападения пиратов и просто довольно частое невозвращение сумм, взятых владетельными особами, герцогами и королями.

Нас спасает то, что нынче очень снизились транспортные расходы. Даже при сухопутных перевозках это от 10 до 20 процентов, а морских — 5 процентов и ниже!

— Поэтому республике нужны морские выходы! — вторично подсказал Косса.

— Именно поэтому! — подтвердил Джованни, ясно глядя в глаза Бальтазару. — И потому прибыль, которую мы твердо можем обещать нашим клиентам, ограничена. Ограничена еще и законом о маркировке — «таккаменто», по которому к каждому куску шерсти, продаваемой цехами Калимала или Лана, должна быть привешена бирка, исчисляющая все элементы, составляющие цену куска, и все накладные расходы. И данные эти проверяются уполномоченными цехов, согласно бухгалтерским книгам контор.

— Да, ежели все эти правила и законы отменить… — начал Косса, а Джованни договорил тотчас:

— Ежели эти законы отменить, наша фирма способна была бы за год утроить свой основной капитал! — Тут он помедлил и улыбнулся мудрой улыбкой провидца: — Но это при том, ежели бы правила исчезли только для одних нас! А ежели подобную волю получат все, Флоренция съест саму себя!

— Как ваша семья перенесла все это? — спросил Бальтазар хозяина, теперь уже почти как своего сотоварища, подразумевая восстание чомпи.

— Так и перенесла! Многие погибли! Наш Сальвестро Медичи вовремя успел умереть! Мы и сейчас еще под подозрением Мазо Альбицци, и участь Вьери далеко не ясна!

Конечно, хорошо, когда ты наверху, произносить речи, де: «Молодость бездельничает, старцы развратничают и женщины в любом возрасте предаются порокам!» В самом деле жадность, стремление к славе и почестям портят многих. Безнаказанность зла порождает зло, заставляет разделяться на партии, тогда как необходимо общенародное единство…

Пойдемте ужинать, мессер Косса! А затем, уже конкретно, поговорим о делах. Я, кажется, смогу открыть вам счет, то есть вы будете кем-то вроде владельца банка, а я — вашим бессменным управляющим. А о норме прибылей сговоримся за ужином!

У меня не так давно родился сын, которого мы с женой очень долго ждали. Мы его назвали по прадеду, Козимо. Прадед был у нас совсем из простых! Покажу вам своего наследника и познакомлю с супругой, а кроме того, угощу редким флорентийским блюдом, которое моя жена готовит божественно!

В доме своем Джованни был примерным семьянином, в уютное гнездо которого не залетала беда и почти не проникали бури и страсти внешнего мира.

«Он и умрет во своем дому, на своей постели, — думал Косса, переходя по внутренней лестнице в столовый покой, — окруженный любящими детьми и скорбящими родичами, одаривши церковь богатыми вкладами, чем заслужит уважение римской курии, и будет поминаем, как примерный гражданин и супруг… А я?»

И вот тут мы подходим к главному, что сумел совершить Косса на своем посту и что трактовалось впоследствии как одна из крупнейших язв католицизма — речь идет об индульгенциях.

Может быть, именно потому, что Косса был сверх загружен работой на Томачелли-Бонифация IX (друг-приятель зачастую раздражал Бальтазара, который понимал, что волочит этот воз один, без всякой помощи Томачелли, тот лишь мешал ему своей неуклюжею вознёю с «акциями воздуха», продажею обещаний и проч.), может, и по чему иному, но конструктивные мысли приходили Бальтазару в голову в минуты отдыха — в пути, в постели, во время еды.

Косса понимал, что, прежде всего, надобно было объединить Италию. Но если бы это понимали и другие! Флоренция, Пиза, Милан, Лукка, Урбино, Римини, Анкона… Что ни город, то свой правитель! Римляне умели держать в кулаке, одолев этрусков, галлов и самнитов, все это разноплеменное множество. Земля Италии дышала их древним величием, тем величием, которого так не хватало современным итальянцам, разделенным и разорванным на враждующие земли и города…

Бальтазар через голову сволок с себя сутану, с отвращением бросил в руки слуге. Оставшись в рубахе с широким воротом и чулках-штанах поплескал себе на лицо и шею воду из рукомоя, обтер влажное лицо полотном, и только после того, отходя, взглянул на Яндру, остановившуюся в дверях.

— Ты ел? — спросила она с тою женской многозначительностью, которая зачастую повергает в трепет супругов, ибо это значило и — где ел? У какой женщины? Что делал и где был, когда я ждала тебя?! И прочее, и прочее…

Косса рассеянно кивнул, думая о своем. Потом крепко провел руками по лицу:

— Да! Да! Вели подавать на стол!

Яндра резко повернулась, и не то даже было обидно, что ей опять придется в постели обонять аромат чьего-то чужого тела и незнакомых духов, но то, что Бальтазар даже не заметил скрытой издевки в ее голосе, что ему, по-видимому, совсем наплевать на все ее переживания, на тоску ожиданий, на рассеянное молчание… Косса как-то, неведомо как, выкидывал ее из своей деловой жизни.

Яндра прошла, подрагивая бедрами. Даже остановилась — приступ вожделения и ненависти едва не вызвал у нее обморока. (И он еще смеет советоваться со мной! А с теми, другими, он тоже, меж ласк, говорит о трудностях папского престола?!)

Если бы она была девушкой, повстречавши Коссу, как ее старая подруга, Има Давероне! Ежели бы не отдалась в свое время, ради спасения жизни, старику-кардиналу! Возможно, ей не хотелось бы так изменять Коссе, мстить ему за каждую измену, за каждую любовницу… Возможно! И ежели бы еще не эти четыре года, проведенные на пиратском корабле…

Как он умеет забыть обо всем, что было? О трупах, резне, крови и — да! — берберийских любовницах своих! Забывает, хотя Гуиндаччо Буонаккорсо, которого он сделал своим не то телохранителем, не то камердинером, — одноглазый пират со страшною, перерубленной рожей, в священническом облачении, под коим у Гуиндаччо постоянно вздета кольчатая рубаха и спрятан широкий пиратский нож… Чем не напоминание о тех, прежних временах!

Впервые подумав о Гуиндаччо как о мужчине, о самце, Яндра вздрогнула, мурашки пробежали у нее по коже. Какой дешевой портовой шлюхой надобно быть, чтобы отдаваться такому!

Косса, по-прежнему ничего не замечая, ел «фрутти ди маре», запивая белым вином, откусывал хлеб своими белыми волчьими зубами.

— Томачелли постоянно не хватает денег! — высказал в пространство, глядя мимо ее лица и протягивая руку к жаркому.

Яндра глядела на него, по-прежнему вожделея и ненавидя, и лишь волнисто передернула плечами, уронив:

— До юбилея еще далеко!

Бальтазар впервые пристально взглянул в лицо Яндре.

— Юбилей?

Еще Бонифаций VIII, почти столетие назад, в 1300 году, объявил юбилейный год под названием «сбор христиан», и Рим был затоплен нескончаемыми толпами паломников, жаждущих помолиться в соборе Святого Петра и получить отпущение грехов у самого папы.