— Кто это — Лоренца? — не сообразила Элоиза. — И почему она висит?

— Супруга Пьетро Сильного, — сообщил Кристофори. — А Барбарелла, надо понимать, любовница. Хоть она и была сильно раньше, а к тому моменту, как Пьетро женился, вообще богу душу отдала, и в жизни они никогда с Лоренцей не встречались. Лоренца пережила, что Пьетро притащил на виллу портрет, да и не только Барбареллы, там и другие есть. А вот висеть с ней рядом…

— Не хочет? — осторожно спросила Элоиза.

— Ну а вы бы, положим, захотели, если бы ваш богоданный супруг приволок кучу портретов своих, так сказать, бывших, и не просто развесил по дому, а вот прямо рядом с вами?

Элоиза посмотрела на Марни, и они оба рассмеялись.

— В таком контексте я прямо рада, что у меня нет того богоданного супруга, — сообщила она. — Но полагаю, что на, так сказать, портретной стадии мне было бы уже всё равно, с кем рядом… висеть. Кстати, а как госпожа Лоренца проявляет своё недовольство? Падает?

— Нет, только качается, — пробурчал Кристофори. — Не падала ни разу, очень качественно повешена.

— А кто-то другой падал? — продолжала расспрашивать Элоиза.

— Да, бывало, — кивнул эксперт. — Обычно они не так много могут, разве что упасть.

Звук падения крупного предмета показался в тишине страшным грохотом. Они обернулись на позабытую было Барбареллу — портрет лежал на полу, а подставка ещё покачивалась.

Мауро Кристофори резко побледнел, подскочил со стула и стремительно выбежал наружу.

Конечно же, они устремились следом, все трое. Но далеко бежать не пришлось — он стоял в коридоре возле входа в крыло реставраторов, был смертельно бледен и хрипел, как будто не мог толком вдохнуть. Рядом стояли и с опаской на него глядели двое сотрудников службы безопасности. Марни оглядел всё это, достал телефон и вызвал Бруно.

Элоиза осторожно приблизилась.

— Господин Кристофори, вы можете говорить? Что с вами?

То есть она видела, что у него явные дыхательные проблемы, но не могла понять, чем они вызваны.

Впрочем, Бруно появился очень скоро.

— О, бронхоспазм. У вас есть ингалятор? — флорентиец кивнул, и врач продолжал осмотр. — Он с собой? Сможете достать?

Ингалятор нашёлся в рюкзаке с ноутбуком и документами. Его применили, затем Марни поинтересовался:

— Скажи, насколько это серьёзно?

— Может быть сколько угодно серьёзно, — пожал плечами Бруно. — Сейчас доставим к нам, кое-что поставим ему, дальше будет видно. И я надеюсь, этот достойный господин расскажет нам, на что у него такая бурная реакция.

— Кто вы? — Мауро Кристофори всё ещё смотрел на мир с ужасом.

— Здешний врач, — пожал плечами Бруно. — Идти можете? Тогда пойдёмте. Монсеньор, отец Варфоломей, я позвоню.

— Да уж, пожалуйста, будь добр, — кивнул Варфоломей.

Бруно увёл их незадачливого гостя, а они вернулись в конференц-зал.

Барбарелла по-прежнему лежала на полу, и Элоиза могла бы поклясться, что не сдвинулась ни на сантиметр. Отец Варфоломей подошёл, поднял её с пола и поставил на место.

— Сударыня, если вы будете падать с такой невероятной частотой, никто не даст гарантии, что ваш красочный слой не растрескается совсем и не рассыплется в прах. И что тогда от вас останется? Уже никому не будет важно, подлинник вы или подделка, или ещё какое дьявольское орудие. Вас отнесут в самый дальний запасник, ведь просто выбросить экспонат такого возраста нельзя, и вы там останетесь, пока ваш холст не сгниёт, потому что я дам заключение — реставрации не подлежит. И вы будете там стоять, в темноте и в тишине, а может быть — в сырости и плесени, не знаю. И окончите свои дни тихо и бесславно. Или через сто лет какой-нибудь неслух случайно найдёт вас, изъеденную плесенью и как бы не мышами, не разберётся сразу, что это вообще такое, и распорядится — списать к чёртовой матери. Надо вам это? Вот постойте тут и подумайте! Пока вы ещё являетесь экспонатом приличным и одним из лучших в коллекции! — священник произнёс это единым духом, затем сел и выдохнул. — Знаешь, Себастьяно, мне и в страшном сне бы никогда не приснилось, что экспонаты — экспонаты! — будут мотать мне нервы и навязывать свою волю. Я всю свою жизнь боролся со следами неотвратимого времени и с последствиями человеческого варварства и невежества, но я и вообразить не мог, что мне придётся бороться с картиной! Скажи, где и в чём я, по-твоему, согрешил? Не пора ли мне на покой?

— Отец Варфоломей, вам пока нельзя на покой, — покачала головой Элоиза. — Сначала мы с вами должны распутать эту историю. И без ваших знаний нам этого не достичь никогда. Куда мы без вас? А картина… думаю, это всего лишь картина, а не средоточие злых сил. Мне тоже кажется, что мы немного заигрались и ведём себя с ней, не как с музейным предметом, а как с невоспитанным подростком, который и сказать-то толком не умеет, что ему мешает жить, но отлично может подстраивать разные каверзы, закатывать истерики и ныть.

— Помнится мне, у тебя здесь есть помещение с сейфовыми стенами, — начал Марни.

— Ну да, — кивнул Варфоломей.

— Так вот распорядись отнести эту красотку туда. Пусть там стоит — до субботы ли, до понедельника или ещё сколько, но — сколько тебе надо для работы, столько пусть и стоит. Оттуда точно не сбежит, а чтоб не падала — поставь на пол.

— Так я и сделаю, — кивнул священник.

Он позвонил, пришёл его сотрудник Эдвин, вместе они погрузили картину на подставку с колёсами и Эдвин увёз её в недра реставраторских владений.

Через час Бруно позвонил и сообщил, что его подопечный в порядке и с ним можно разговаривать. Отправились втроём, но Элоиза и Себастьен остались снаружи, а Варфоломей вошёл в палату, где разместили гостя. И он не стал плотно закрывать за собой дверь, оставил щёлочку.

— Ну, как ты? — священник неторопливо разместил свои объёмы на стуле рядом с сидящим Кристофори.

— Спасибо, в порядке, — гость говорил тихо, Элоизе пришлось немного подстроить слух.

— Что с тобой было? Ты надышался чего-то не того? Как же ты тогда в вашу мастерскую заходишь? А ведь заходишь, я думаю.

— Нет, это другое. Отец Варфоломей, пожалуйста, не расспрашивайте меня. Я не смогу вам рассказать. Потому, что если я расскажу — мне конец. Меня можно заставить говорить, у меня есть слабые места, да как и у всех, но поверьте — всем будет лучше, если этого не делать. Я только могу заверить вас, что речь не идёт о преступлении законов божеских или человеческих. И лично я вообще ни в чём не виноват.

— Ты сам-то себя слышишь? Весь зелёный, дышишь еле-еле, и туда же — не расспрашивать. Что тебя так прихлопнуло? Ваша картина? Что с ней не так?

— Всё так. Но её лучше вернуть на виллу, и чем скорее, тем лучше.

— Объяснись.

— Говорю же, не могу! И даже на исповеди не могу!

— Знаешь, если ты во что-то влез, то это рано или поздно выйдет наружу. Если влез ты сам, это одно. Если вы там влезли всем коллективом — это другое. Но я полагаю, господин Лотти не в курсе, иначе бы не пригласил экспертов со стороны. А ваши странности с пропадающими людьми уже привлекли внимание и нашей службы безопасности, и вашей городской полиции. Понимаешь, чем это вам грозит?

— Да пусть, только чтобы не от меня узнали, понимаете?

— Вопрос в том, о чём именно узнали, — пожал плечами Варфоломей. Поднялся, собрался уходить. И спросил уже почти с порога: — Признайся, это ведь ты написал роман о Донати и выложил его в сеть?

— Ну, я, — согласился Кристофори. — А что, скажете — плохой роман?

— Да лучше бы ты монографию на этом материале написал, что ли, хоть польза бы была научному сообществу, — выдал Варфоромей на прощание и вышел в приёмную.

На этот раз он плотно закрыл за собой дверь.

Элоиза даже не заметила, что вместе с ними слушал ещё и Бруно. Он и начал разговор.

— Скажите мне, уважаемые люди, вы зачем его напугали до полусмерти? У него же бронхоспазм со страху вылез. А если бы ингалятора не было или меня рядом не случилось?