Дубовски встрепенулся.

— Я думаю, вы не правы. Люди найдут, как выгодно эксплуатировать эту планету. Но даже если бы не прав был я. это не имеет значения. Знания — вот что нужно человеку. Люди вроде вас пытались затормозить прогресс с незапамятных времен. Им это не удавалось так же, как не удалось вам. Человеку необходимы знания.

— Может быть,— сказал Сандерс.— Но разве человеку нужны только знания? Сомневаюсь. Я думаю, человеку нужны и тайны, и поэзия, и романтика. Ему нужны неразгаданные загадки — чтобы размышлять и удивляться.

Дубовски резко встал, нахмурился.

— Этот разговор лишен смысла. Так же как и ваша философия, Сандерс. В моей вселенной нет места неразгаданным загадкам.

— Тогда вы живете в очень скучной вселенной, доктор.

— А вы, Сандерс, погрязли в нечистотах собственного невежества. Если вам так хочется, найдите себе другое суеверие. Но не пытайтесь убедить меня в чем-то сказками и легендами. У меня нет времени гоняться за призраками.— Он взглянул на меня.— Увидимся на пресс-конференции.

Дубовски повернулся и быстрым шагом ушел с балкона. Сандерс молча смотрел ему в спину, затем повернулся в кресле к горам и сказал:

— Туман поднимается.

Как выяснилось позже, Сандерс был не прав насчет колонии. Колония на Призрачном мире появилась, хотя и не бог весть какая: виноградники, перерабатывающие заводы, мастерские — от силы на несколько тысяч человек, причем это хозяйство принадлежало всего двум большим компаниям.

Коммерческое земледелие действительно не могло принести тут выгоды. Исключением оказался лишь местный виноград — круглые серые плоды размером с лимон. Поэтому Призрачный мир экспортирует один-единственный продукт — дымчатое белое вино с мягким устойчивым привкусом.

Разумеется, его называют миствайн, и за последние годы я как-то к нему пристрастился. Вкус напоминает мне о мистфалях и навевает мечтательное настроение. Но может быть, дело не в вине, а во мне самом. Особой популярностью оно не пользуется.

Однако какую-то минимальную прибыль это вино приносит. Поэтому на Призрачном мире до сих пор регулярно останавливаются космолеты. Во всяком случае, грузовые.

А вот туристов на Призрачном мире теперь практически не бывает. Здесь Сандерс оказался прав. Удивительные пейзажи можно найти поближе к дому, да оно и дешевле. Люди прилетали сюда из-за призраков.

Самого Сандерса тоже уже нет. Он был слишком упрям и непрактичен, чтобы войти в долю на производство вина, когда это дело только зарождалось. Сандерс предпочел держаться до последнего, укрывшись в своем «Облачном замке». Я до сих пор не знаю, что с ним стало, когда отель в конце концов прогорел.

Замок по-прежнему стоит на месте. Я видел его несколько лет назад, когда останавливался на Призрачном мире по пути на Нью-Рефьюдж, куда снова забросила меня журналистская судьба. Однако он уже рушится. Поддерживать замок в приличном виде обходится слишком дорого. Еще несколько лет, и его невозможно будет отличить от тех, старых руин.

А в остальном планета не сильно изменилась. Туман по-прежнему поднимается на закате и садится по утрам. И голый пик Красного Призрака по-прежнему красив в лучах утреннего солнца. Леса все еще стоят, и в них все так же бродят скальные кошки.

Только призраков уже нет.

Только призраков.

Я родился и вырос в Байонне, штат Нью-Джерси, и никогда его не покидал... по крайней мере, пока не поступил в колледж.

Байонна — это полуостров, часть территории Нью-Йорка, но когда я там рос, он представлял собой совершенно самостоятельный мир. Промышленный район с нефтеперерабатывающими заводами и военно-морской базой, всего три мили в длину и одна в ширину. На севере Байонна примыкает к Джерси, на западе расположена бухта Ньюарк, на востоке — Нью-Йоркская бухта, и узкий глубокий канал, соединяющий их, Килл-Ван-Калл,— на юге. Большие океанские лайнеры днем и ночью бороздят Килл, от Элизабет и порта Ньюарк.

Когда мне было четыре года, наша семья перебралась в один из новых домов на Первой улице, на берег темного грязного Килла. На другом берегу канала сияли яркие огни Стейтен-айленда, далекие и волшебные. Если не считать посещения зоопарка на Стейтене, раз в три-четыре года, мы никогда не пересекали Килл.

На Стейтен-айленд можно без проблем добраться по Байоннскому мосту, но у нас не было машины, и мои родители так и не получили прав. Кроме того, имелся паром. Пристань находилась всего в нескольких кварталах от нашего дома, рядом с «парком Дядюшки Милти». Я обнаружил там убежище, куда можно было попасть, пройдя пешком по скользким от нефти камням во время отлива, а потом, миновав ограду, на заросший травой маленький уступ, невидимый ни с улицы, ни с парома. Я иногда туда пробирался и сидел над водой с шоколадкой или книгой, читал и наблюдал за паромами, курсировавшими между Байонной и Стейтен-айлендом.

Движение было напряженным, один паром причаливал, а другой в этот момент отправлялся в путь. Нередко они встречались на середине канала. Паромов было три — «Денеб», «Альтаир» и «Вега». Мне они казались не менее романтичными, чем какой-нибудь клипер. То, что все они носили имена звезд, тоже добавляло им волшебного очарования. Хотя они были совершенно одинаковыми, больше всего мне нравился «Альтаир». Может быть, дело в «Запретной планете».

Иногда после ужина наша квартира начинала казаться мне слишком шумной и тесной, даже если там были всего лишь мои родители и две сестры. Если к родителям приходили друзья, кухня наполнялась сизым сигаретным дымом и громкими голосами. Порой я оставался в гостиной и смотрел телевизор с сестрами. А иногда уходил.

На противоположной стороне улицы находились док Брейди и длинный узкий парк, шедший вдоль берега канала. Я садился на скамейку и наблюдал за большими кораблями или лежал на траве и любовался звездами, чье сияние казалось мне таким далеким — намного дальше огней Стейтен-айленда. Даже в самое жаркое, душное лето я приходил в восторг от усыпанного звездами ночного неба. Первым я научился узнавать созвездие Ориона. Я смотрел на две большие звезды — Ригель и Бетельгейзе — и представлял себе, что кто-то на них точно так же сидит и думает обо мне.

Фантасты нередко пишут об «ощущении чуда» и горячо спорят о том, какое ему дать определение. Для меня ощущение чуда — это то, что я переживал, лежа на траве на берегу Килл-Ван-Калла и любуясь далекими звездами. Они всегда заставляли меня чувствовать себя одновременно и большим и очень маленьким. Грустное чувство, но удивительное и очень приятное.

Научная фантастика дарит мне точно такие же ощущения.

Впервые я познакомился с научной фантастикой благодаря телевидению. Мое поколение стало первым, кого оно, так сказать, «вскормило». Тогда еще не было «Улицы Сезам», зато мы с удовольствием смотрели «Школу Дин-Донг» по будням, утром в субботу — «Хауди-Дуди» и, конечно, мультфильмы — каждый день. Ковбои стали страстью моего отца, а не моей, я предпочитал рыцарей: «Робин Гуд», «Айвенго», «Сэр Ланселот». Но ничто не могло сравниться с космическими темами.

Наверное, я видел «Капитана Видео» по каналу Дюмон, поскольку смутно помню о мстителе по имени Тобор (имя-то какое: робот, написанный наоборот). Однако я не помню «Космического кадета». Мои воспоминания о Томе Корбетте относятся к книгам Кэри Рокуэлла, которые я прочел позже. Я успел захватить «Флэша Гордона» — телевизионное шоу, а не сериал. В одном эпизоде Флэш попадает на планету, жители которой являются прекрасными и добрыми днем и мерзкими злодеями ночью,— эта идея мне так понравилась, что я использовал ее в некоторых своих ранних попытках сочинительства.

Впрочем, все это бледнело по сравнению с «Рокки Джонсом», «Космическим рейнджером» — сливками научно-фантастических программ начала пятидесятых. У Рокки был самый красивый космический корабль на телевидении, изящный серебристый «Орбитальный летун». Я впал в отчаяние, когда в одной серии он был уничтожен, правда, вскоре его сменил другой, «Серебряная луна», который выглядел точно так же. В его команду входили обычные персонажи: комичный второй пилот, жеманная подружка, помпезный профессор и надоедливый ребенок, но еще там был Пинто Вортандо. (Тот, кто считает, что Джин Роденберри внес нечто новое, должен посмотреть «Рокки Джонса» — там все есть, если не считать Спока, который обязан больше Д. С. Фонтана, чем Роденберри. Харви Мадд — это Пинто Вортандо, только с другим акцентом.)