И Баккалон вновь вручил им всем по мечу, всем своим чадам, всему семени Земли, и Он поднял свой огромный черный меч, Истребитель демонов, уничтожающий тех, у кого нет души, и взмахнул им. И сыны Хранги пали перед Его мощью, а громадные полчища финдайи сгорели от Его взгляда. И чада Баккалона победили во всех мирах».
Наставник поднял глаза.
— Ступайте, братья по оружию, и обдумайте во сне Догматы Баккалона. Пусть бледнолицее дитя дарует вам видения!
Это была команда разойтись.
Голые деревья на холме покрылись ледяной глазурью, и нетронутый, если не считать редких следов живых существ и завитушек, оставленных порывами северного ветра, снег сверкал ослепительной белизной в лучах полуденного солнца. Город Железных Ангелов, лежащий внизу, в долине, казался отсюда неестественно чистым и спокойным. С восточной стороны лежали огромные сугробы снега, доходящие до середины обледеневшей стены из ярко-красного камня; ворота не открывались месяцами. Давным-давно чада Баккалона собрали урожай и вернулись в город греться у очагов. Только синие огни, освещающие холодную черную ночь, да шагающий по стене случайный часовой напоминали неКролу, что Ангелы еще живы.
Дженши, которую неКрол называл Грустной Рассказчицей, смотрела на него необычно темными глазами, гораздо темнее прозрачных золотистых глаз ее сородичей.
— Под снегом лежит сломанный бог,— проговорила она, и даже убаюкивающие интонации языка дженши не могли скрыть суровых ноток в ее голосе.
Они стояли на том самом месте, куда неКрол однажды привел Райтер,— у разрушенной пирамиды рода каменного кольца. Торговец с головы до ног закутался в термокостюм, подчеркивавший все изъяны его полной фигуры. Он смотрел на Долину меча сквозь опущенный темно-синий пластмассовый козырек капюшона. А Грустная Рассказчица, дженши, была прикрыта только густой зимней серой шерстью. Охотничий лазер висел у нее на спине.
— Если Железных Ангелов не остановить, они разобьют и других богов,— вздрагивая, не смотря на термокостюм, сказал неКрол.
Грустная Рассказчица, казалось, не слышала его.
— Когда они пришли, я была ребенком, Арик. Если бы они не разбили нашего бога, может, я еще и сейчас была бы ребенком. Потом, когда свет погас и огонь во мне умер, я ушла далеко от каменного кольца, от нашего родного леса. Я брела, не зная дороги, питаясь чем попало. В темной долине все изменилось. Лесные кабаны рычали при моем появлении и обнажали клыки, незнакомые дженши угрожали мне и друг другу. Я ничего не понимала и не могла молиться. Даже когда Железные Ангелы нашли меня, я не поняла и пошла с ними к городу, не зная их языка. Я помню стены и детей, многие были намного моложе меня. Потом я кричала и билась; когда я увидела их на веревках, что-то безумное и безбожное проснулось во мне.
Ее глаза цвета начищенной бронзы пристально смотрели на неКрола. Она переступала с ноги на ногу в глубоком, по щиколотку, снегу, сжимая когтистой рукой ремень лазера.
С того дня в конце лета, когда Железные Ангелы послали ее прочь из Долины меча и она прибилась к неКролу, он научил ее стрелять. Грустная Рассказчица была до сих пор лучшим стрелком из шести лишенных бога изгнанников, которых он собрал под своим кровом и обучил. Это был единственный путь; он предлагал лазеры одному роду за другим, и все отказывались. Дженши были уверены, что бог их защитит.
Только лишенные бога прислушивались, да и то не все — одни были слишком малы, тихи или трусливы, других приняли к себе чужие роды. Но некоторые, вроде Грустной Рассказчицы, слишком одичали, слишком многое повидали, они уже не могли приспособиться к обычной жизни дженши. Грустная Рассказчица первой взяла в руки оружие после того, как Старик, Владеющий Даром Слова, прогнал ее из рода водопада.
— Может быть, лучше жить без бога,— говорил ей неКрол.— У тех, кто живет внизу, свой бог, он и сделал их такими. И у дженши есть боги, дженши верят им и поэтому умирают. Ты, лишенная бога, их единственная надежда.
Грустная Рассказчица не отвечала. Она только смотрела вниз, на заснеженный безмолвный город, и в глазах ее трепетал огонек.
НеКрол наблюдал за ней в тягостном недоумении. Если он и его спутница — единственная надежда дженши, вряд ли вообще можно на что-то надеяться. В Грустной Рассказчице и во всех изгнанниках было что-то дикое, исступленное, их ярость даже его заставляла содрогаться. Пусть Райтер приедет с лазерами, пусть эта маленькая группка остановит Ангелов, пусть все это осуществится — что с того? Если завтра умрут все Ангелы, где найдут себе место эти, лишенные бога?..
Они стояли неподвижно, снег слепил их глаза, а северный ветер обжигал лица.
В храме было темно и тихо. В каждом углу призрачным светом горели круглые фонари, ряды простых деревянных скамей пустовали. Над тяжелым алтарем, плитой из грубого черного камня, стояло объемное изображение Баккалона. Он был как живой: мальчик, сущий ребенок, голенький, с молочно-белой кожей, большими глазами и светлыми волосами, образец самой невинности. В руках он держал огромный черный меч вполовину больше его самого.
Склонив голову, коленопреклоненный Уайотт замер перед изображением. Всю зиму он видел мрачные, тревожные сны, и каждый день на коленях просил просветить его. Обращаться было не к кому, только к Баккалону; он — Наставник и должен вести за собой в битве и вере. Он сам разгадает свои видения.
Так день за днем он боролся со своими мыслями, пока не начали таять снега и от долгого стояния на полу у него не заболели колени. Наконец он решился и призвал старших по званию присоединиться к нему в храме.
Они входили по одному и выбирали места на скамьях позади неподвижного коленопреклоненного Наставника. Каждый садился отдельно от других. Уайотт не обращал на них внимания, он молил только, чтобы слова его были точны, а предвидение верно. Когда все собрались, он повернулся к ним.
— Во многих мирах жили чада Баккалона, но нет среди них столь благословенного, как этот, наш Корлос. Братья по оружию! Грядет великое время. Бледнолицее дитя явилось ко мне во сне, как являлось первым Наставникам во дни основания братства. Оно подарило мне видения.
Они сидели очень тихо, и не было никого, в чьих глазах трепетало бы сомнение или недоумение. Когда высший по званию вразумлял их или отдавал приказы, вопросов быть не могло. Так гласила одна из важнейших заповедей Баккалона: подчинение священно и сомнению не подлежит.
— Сам Баккалон спустился в этот мир. Он прошел среди не имеющих души и диких тварей и сказал им о нашем господстве над ними, и вот что поведал Он мне: когда наступит весна и семя Земли выйдет из Долины меча на покорение новых земель, все звери будут знать свое место и отступят перед нами. Это предрекаю вам я!
И больше предсказываю я вам — мы узрим чудеса. Это тоже пообещало мне бледнолицее дитя: по Его знакам мы убедились в Его правоте, они, эти знаки, даруют нам новое откровение. Но вера наша подвергнется испытаниям, ибо это будет время приносить жертвы, и Баккалон не однажды потребует доказать нашу преданность Ему. Мы должны помнить Его Догматы и быть верны Ему, и каждый должен повиноваться Ему, как ребенок повинуется родителям, как воин повинуется командиру — быстро и беспрекословно. Ибо бледнолицее дитя знает лучше нас, что ждет нас и что нам нужно.
Вот видения, дарованные мне, вот сны, которые я видел. Братья, молитесь теперь вместе со мной!
И Уайотг повернулся к алтарю и упал на колени. Все преклонили колени вместе с ним, все головы склонились в молитве — все, кроме одной. Из затаенной глубины храма, куда едва доходил свет фонарей, на Наставника хмуро смотрел Кара Да-Хан.
В тот вечер после безмолвной трапезы в столовой и короткого заседания штаба Знаток оружия попросил Уайотта пройтись с ним.
— Наставник, в моей душе нет покоя,— сказал он.— Мне нужен совет того, кто ближе всех к Баккалону.
Уайотг кивнул, оба надели тяжелые плащи из черного меха и темной металлической ткани и, держась за зубцы стены, зашагали вместе по освещенному звездами красному камню.
