Мокша глянул на Ракшая. Тот поднял ладонь в успокаивающем жесте. Де, сейчас всё сделаем.

— Банная палатка есть? — Спросил он хорунжего. Тот, вероятно, находился у воеводы в постоянных помощниках.

— А то как же?! И для господ, и для простых.

— Хорошо. Вели протопить господскую. Всё, ступай. — Санька сказал таким уверенным тоном, что хорунжий крутанулся на месте и исчез из шатра.

— Та-а-ак… Веники, травы у меня в струге… Лёкса, быстро завари отдельно: шиповник, зверобой, шалфей, солодку, мачеху.

Лёкса выбежала.

— Мокша, проследи за этим… хорунжим. Не думаю, что он правильно протопит баню. А я начну полегоньку. Потом зайдёшь сюда и тихо сядь не мешай. И Лёксу предупреди.

Мокша кивнул и вышел.

— Как у тебя ладно получается командовать, — прошептал Адашев.

— Я не командую, Алексей Фёдорович, а распоряжаюсь. А вы лежите спокойно и не обращайте внимание на то, что я буду делать. А лучше глаза закройте и попытайтесь увидеть картинки.

— Заснуть, что ли? — Удивился воевода.

— Это было бы самым правильным. Вы раздевайтесь пока до исподнего. В баню ведь пойдём.

Адашев не стал перечить и заметил, что сам легко подчиняется этому странному то ли юноше, то ли младенцу. Всё плыло в его глазах. Свет ламп мерцал. Шатёр колыхался. Воевода услышал звук, заставивший вибрировать его горло и откашлялся, сплюнув густую мокроту. Звуки прерывались тишиной и Алексей Фёдорович в это время медленно и осторожно вдыхал в себя воздух. Где-то внутри него болело, но если вдыхать медленно-медленно, то воздуха хватало. Его дыхание стало не частым, как ещё полчаса назад, а размеренным. Потом он почувствовал, как его понесли, но глаза не раскрыл и дышал так же ровно, подчиняясь продолжавшимся касаться его нутра вибрациям.

Стрельцы из охранного взвода осторожно переложили воеводу на носилки укрытые шерстяными одеялами, укрыли его ими же и отнесли в банный шатёр. Санька шёл рядом и продолжал перебирать горловым пением ноты в тональности «ля минор».

Он не прекращал своё пение, когда стягивал с воеводы шёлковое нательное бельё, когда растирал тело Алексея Фёдоровича распаренной крапивой, массировал только ему известные точки.

Санька был хорошим ревлексотерапевтом, но считал это слово ругательным. Как-то давно, ещё при социализме, он сошёлся с одним китайцем, выдававшем себя за корейца. Тот промышлял на его территории женьшенем и Санька стрельнул его. Таёжные законы дозволяли подобный вид расправы с нарушителями неписанных правил. Стрельнул, чтобы прикопать, но с первого выстрела не убил, а добивать не стал. Пришлось выхаживать. А когда узнал, что это не свой, а китайский «товарищь», да не обычный сборщик женьшеня, а банальный шпион, вообще пал духом.

Пока Александр Викторович выхаживал китайца, от переживаний разболелся сам, и вскоре уже китаец стал выхаживать лесника, надавливая на его тело в одних и тех же местах и поя травными отварами.

Выздоровев, они расстались и больше ни разу не встречались. Китаец ушёл за кордон, а Санька перевёлся на другой участок. Но с тех пор он увлёкся травной и акупрессурной терапией.

Санька надавливал точки «реки» на руках и ногах, вращая их то в правую, то в левую стороны, концентрируя внимание на манипуляциях. Он знал, что стоит лишь отвлечься, и нужного лечебного эффекта не будет. Горло его, пело само собой.

Санька влил в воеводу, находящегося в полусознательном состоянии, сначала отвар шиповника. Немного, всего пару глотков. Потом, после «песнопения» и очередных манипуляций, смешал отвар зверобоя и мать-и-мачехи, остудил и тоже дал выпить.

Санька находился в изменённом, как говорят специалисты, состоянии, но так и должно быть по определению шаманизма, однако никакие грибы или иные вещества Санька не принимал, во отличие от ведуна. Он легко переключался на контакт с «лесом» и без психоделиков.

В самом начале его «пути» в этом мире на него накинулись разные непонятные ему силы, но он был чист, как зеркало, и как зеркало отразил все напавшие на него «языческие» мыслеформы.

Однако давление языческих форм выразилось в тьме, опустившейся на внутренний взор Саньки. Он тогда вдруг стал слепым, как в первые дни проявления в этом мире. И Санька понимал, что проявление — очень хорошее сравнение, потому что вместе со зрением у него проявилась душа. Душа, соединённая с миром, который не ограничивался землёй и её воздушным океаном. Открывшийся его душе мир был настолько огромным, что понять, где его начало, а где конец у Саньки не получалось тогда, не получалось и теперь, но он уже плавал в этом океане, не опасаясь неприятностей и питаясь его силой и светом. Сила втекала в него и перетекала в душу воеводы, нежно соприкасалась с душой и телом и под воздействием Санькиных вибраций, сама начинала вибрировать и встраиваться в остаток сил Адашева, наполняя его энергией.

Закончив лечебные процедуры, Санька вызвал стрельцов, которые перенесли лежанку воеводы из его шатра и переложили спящего Адашева на неё.

Один из стрельцов, проходя мимо Саньки, вдруг остановился и мотнув головой сказал:

— Ну ты, паря, и дал! Не то что наши стрельцы перестали жевать харч, но и лошадки стояли, прислушиваясь к твоему… э-э-э… рычанию. И на душе приятельно стало, и руки-ноги… Всю усталость как рукой… Спаси бог, тебя, хлопче. От всех стрельцов благодарность.

Стрелец махнул рукой и в шатер занесли чугунок, раскрыли и поставили.

— Для воеводы готовили. Славный он и правильный. А ему сейчас не до того. Не побрезгуй. Ты ему и нам свою силу отдал, а мы тебе. Так будет правильно.

— Спаси бог и вас стрельцы, — ответствовал Санька.

Хорунжий было дело сунулся в шатёр, чтобы указать Саньке, Мокши и Лёксы на их место, но наткнувшись на спокойный Санькин взгляд, вышел, не сказав ни слова. Однако расставил стрельцов по всему периметру шатра.

Несколько раз за ночь Адашев начинал бредит, но Санька спал чутко, «включившись» в воеводу, и, дав анисового отвара, убаюкивал его своей колыбельной.

Следующий день прошёл более-менее спокойно, но Адашев в сознание не приходил. Санька продолжал отпаивать его отварами, а вечером повторил сеанс активной терапии, после которого к нему всё же решился подойти хорунжий.

— Ты… Э-э-э… Вы… Караул засыпает на посту после твоих… э-э-э… твово лечения.

— А я тут причём? — Усмехнулся Санька.

— Взбодрить бы их чем…

Санька покачал головой:

— Не-не… Это вы сами разбирайтесь. То ваша служба.

Адашев поднялся через неделю и ещё неделю расхаживался, набираясь физических сил. Тем временем прошла вторая колонна московского воинства, и воевода, вслед за ней отправил и свою, оставив рядом с собой лишь охранную роту.

Санька на свой «буер» прицепил на верёвках якоря из шестифунтовых скрепленных цепью ядер и мог, таким образом, регулировать скорость его движения. Они ехали рядом. Санька на своём семиметровом струге, Адашев на санках, запряжённых в осёдланного мерина, на котором сидел возница.

— Пожалел бы мерина, вашевысокородь, — дразнился время от времени Санька. — Сел бы в струг. Вон я тебе и место подготовил.

Санька открыл один из карманов полога, предназначенный для пассажиров, и заманивал воеводу торчавшим из него креслом.

— Нам и тут хорошо, — стандартно отвечал укрытый мехом Адашев, посмеиваясь в усы. — А устанет мерин, пересядем на лошадку.

Рядом, чуть отстав, двигались запасные пустопорожние санки. Так они ехали перешучиваясь двое суток, когда случилась беда. Сразу после полудня они нагнали большой отряд литовцев, шедший по следу московского войска.

Вероятно, они выждали пока, по их мнению, пройдут тыловые обозы и готовились к нападению. Арьергард, отягощённый захваченным у крымцев добром, двигался медленней авангарда и постоянно отставал. Потому-то его и нагоняли отставшие от основного войска воевода с ротой охраны.

Литовцы ехали, неспеша напасть при свете дня, и догоняющих долго не замечали, а когда заметили, на них несся Санька на своём «дредноуте».