Слушатели перестали есть вовсе, а Санька разошёлся. Он вынужден был обращаться к своей глубинной памяти, и поэтому заглянул в себя. Сам он не видел своего преображения, но Станиславский сказал бы свою знаменитую фразу: «Я верю».

Лучи солнца, пробивавшиеся через зеленоватые витражные стёкла, играли на Санькином лице, меняя его словно по сценарию.

— Олег усмехнулся, однако чело и взор омрачилися думой. В молчанье, рукой опершись на седло, с коня он слезает, угрюмый. И верного друга прощальной рукой он гладит и треплет по шее крутой. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, расстаться настало нам время. Теперь отдыхай! Уж не ступит нога в твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся — да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня. Покройте попоной, мохнатым ковром, в мой луг под уздцы отведите. Купайте, кормите отборным зерном, водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, а князю другого коня подвели.

— Зачем?! — Вдруг вскрикнул Иван. — Зачем он это сделал?

— Что сделал? — Очнулся от баллады Санька.

— Коня отрокам отдал.

— Ну так… Подумал, что если оставит коня дома, то не погибнет от него.

Царь некоторое время сидел задумчивый. Выпил сбитню. Отрезал кусочек мочёного яблока.

— Как много непонятных слов. Вроде и по-нашему, а… Ну, ты продолжай-продолжай… Хотя я знаю конец.

И Санька дочитал.

— Из мертвой главы гробовая змия, шипя, между тем выползала. Как черная лента, вкруг ног обвилась, и вскрикнул внезапно ужаленный князь. Ковши круговые, запенясь, шипят на тризне плачевной Олега. Князь Игорь и Ольга на холме сидят. Дружина пирует у брега. Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они.

Тишина стояла гробовая. Бояре уткнулись взглядами в кубки и боялись поднять головы. Даже Адашев. Царь встал из-за стола и подошёл к Ракшаю и взяв его за плечи, медленно повернул к себе. Санька поднял на него глаза.

— Ты на что намекаешь, волхв?

— Я?! — Санька удивился. — То легенда про князя Олега.

— Я знаю ту легенду. И слышал многажды. Эта другая. Эта за душу берёт и сердце тревожит. Зачем ты её мне рассказал?

Санька пожал плечами. Завтрак был в конец испорчен. Даже Адашев вышел из-за стола, пряча от Саньки глаза.

— Хочу остаться один, — сказал Иван.

Адашев и старший боярин было дёрнулись с вопросом, но встретившись взглядами с царём, поклонились и вышли.

— Ты останься, — сказал Иван, ткнув пальцем в Ракшая.

— Адашев доложил мне о твоих вчерашних угрозах. Ты, вообще, кто таков, чтобы мне ставить условия?

Санька видел, что царь сам себя распаляет. Ещё он видел, что тот боится. А ещё Санька знал, что когда человек боится, он может наделать много глупостей.

— Что молчишь? — Спросил царь усаживаясь снова за стол.

— Могу говорить?

Царь разорвал жаренного рябчика и отправив небольшой кусок мяса в рот, кивнул.

— Я, государь, не вашего рода племени, живу себе в лесу, поклоняюсь колесу, и как себя вести в ваших домах не научен. Потому — говорю прямо, как вижу и думаю. Я молод, ты видишь, но во мне дар Велеса. Так говорит мой отец и наш волхв. Я не колдун, но могу заговаривать раны. Меня выкормила медведица и я знаю лес. Мне открыто тайное, но не всё и не всегда. Так бы и ты сумел, если бы открылся Богу.

— Какому богу? Вашему? — Язвительно спросил Иван.

— Нет. Своему. Бог един.

— Но ты говоришь — Велес.

— Христос — тоже Бог. У Бога много имен. И мой дар от него.

Санька прошёлся вдоль стола.

— Так случилось, что я живу на той земле, что отойдёт тебе государь, и я это вижу. Как тот волхв из былины про Олега. Я знаю твой путь.

Царь опустил голову и положил руки на стол. Санька молчал. Царь тяжело дышал.

— Скажи! — Приказал он.

— Всю правду? — Усмехнувшись спросил волхв. — И ты поверишь?

— Скажи! — Упрямо повторил Иван.

Санька снова усмехнулся.

— Ты будешь жить долго и, если женишься на Анастасии Романовой-Юрьевой, у тебя родится три сына, и один из них станет российским царём.

Царь выдохнул.

— Ещё говори.

— Предстоят тебе великие дела, и Русь под тобой окончательно избавится от ханского ига. Но…

Царь подав всё своё тело вперёд и, привстав, опёрся на руки.

— Говори!

— Твой дед и отец много поломали, чтобы построить и власть твоя зиждется на боярах, допущенных к корму. Другие же, у которых корм отобрали, противятся и будут козни чинить, но ты пройдёшь и это. Одно жаль, что бояре, к корму допущенные, не в себя жрут и тем государство твоё слабят. Но с тем поделать ничего нельзя ни сейчас, ни в будущем. Долго они ещё тебя бояться не будут. Ежели наладишь тайный сыск и пресечёшь смуты, вообще всё хорошо станется. Главное — наследника правильного вырастить.

Царь долго молчал и думал. Санька стоял по стойке «вольно» и, как всегда в сложные моменты сам-себе читал Евгения Онегина. Это помогало отстраниться от тяжёлых мыслей.

— Грех не поверить твоему предсказанию. Так сколько же я проживу? Долго — это не ответ.

Санька не помнил дату смерти Ивана Грозного, но помнил, что ещё в семидесятых годах вроде как он жил.

— Лет семьдесят проживёшь.

Иван пошевелил губами и мотнул недоверчиво головой.

— Врёшь поди?

Покачал головой и Санька.

— Точно знаю, и то не от меня зависит.

— А Адашев?

— То от тебя, государь зависит. Все наши жизни в твоих руках. И ежели я сейчас скажу, то ты «отошлёшь коня». Кудесник не сказал, когда Олег умрёт, а сказал от кого. Может быть князь умер бы раньше, не отошли он коня. Например, конь мог его сбросить сразу после всех его подвигов. Я вижу, что Адашев умрёт от твоей руки и вижу когда, но не скажу. Знание будущего лишает человека свободы, а без свободы человек превращается в совсем другое существо.

— По вине примет смерть?

— Нет, государь.

— Ты в сговоре с ним?

— Нет, государь. Я волхв и чтобы мои предсказания хотя бы иногда сбывались, мне нужно открывать будущее только одному человеку. Если все будут знать своё и чужое будущее, представляешь, какая каша получится. Ничто не сбудется из предсказанного.

Санька позволил себе рассмеяться. Иван, как не странно, поддержал смех, поняв мысль.

— Значит, ты будешь только моим предсказателем?

— Да. И меня тут же отравят… — Снова рассмеялся Санька.

— Но ты же узнаешь, когда?

— Возможно, но про себя видеть очень трудно. Человеку не дано знать свое будущее, тем паче, что человек сам творит его. Даже грешить или нет — это свободный выбор человека, в него даже Бог не вмешивается.

Иван вышел из-за стола и подошёл к ведуну.

— Ты говорил про смуту Романовскую…

— То не я говорил. То он сам говорил. Дьяк.

— И-и-и… Я его спросил, он ответил. Теперь скажи, что видишь ты.

Санька поморщился.

— Я вижу пожар. Москва сгорит этим летом полностью. Сначала пасады, а через день и кремль. Взорвутся склады с порохом в кремлёвских стенах. После пожара Романовы поднимут чернь. Глинских обвинят в колдовстве.

— А я? — Спросил царь.

— Ты будешь в Воробьёве.

Иван задумчиво подошёл к возвышавшейся в углу квадратной колоне печи и потрогал изразцы.

— Так и сказано… Открой окно, — попросил он Ракшая. — Душно.

Санька встал на скамью, стоящую вдоль стены и открыл оконце.

— Чтобы быть рядом со мной, тебе надо принять православие, — отделяя слова друг от друга, произнёс царь.

— Ты извини, государь, но я не хочу быть постоянно рядом с тобой. Я хочу помогать отцу. Мне ещё многому надо учиться.

Царь, не обращая внимания на дерзость Ракшая, спокойно продолжил.

— Тебе не надо, так мне надо. В селе Коломенском кузнецкую усадьбу поставите. Всё, что нужно для устройства усадьбы и двести рублей получать твой отец будет. Коли ещё верфь построит и корабли стругать возьмётся, ещё двести рублей из казны положу. Это без материалу. От налога освобождение получит полное, коли сперва царский наряд винторезных самопалов выполнит. Каждая самопал своих денег будет стоить за вычетом расхода. То селище большому дворцу приписано. Большим дворецким я тем летом Дмитрия Романова-Юрьева назначил, но сейчас поставим иного.