— Вот это я удачно поприсутствовал, — сказал Адашев. — Справно же ты ведёшь дознание, Василий Юрьевич.

Боярин не успел договорить, как дьяк подхватил топор и бросился на Адашева. Только чудом боярин извернулся и топор пролетел мимо него, лишь скользнув вдоль тела, ударился о каменный пол и, выскочив из рук дьяка, отлетел в сторону.

— Хватайте его, — крикнул Захарьин.

Дьяк был щупл и, по сравнению с Адашевым, немощен, и потому сам вступать с ним в схватку не решился. А вот бугаи были значительно крупнее боярина. Он не спеша двинулись в его сторону, прихватив по пути пыточные инструменты. Один взял из жаровни раскалённое пыточное клеймо на длинной железной рукояти, другой — плеть. У Адашева оружия не было.

Он понял, что попал, как кур в ощип и попытался подобрать топор. Однако кнут второго бугая выстрелил и ожёг Адашеву руку в локте. Рука сразу онемела и беспомощно повисла. Положение было критическим и дьяк это понял.

— Стойте, я сам, — крикнул дьяк, глазами подыскивая себе оружие. — Давно хотел вспороть ему живот.

— Да ты живодёр, Василий Юрьевич. Не знал за тобой такой забавы.

— Ты много чего не знал: и как мы с братьями бунт готовим, как только войско на Казань уйдёт. Да, мы весь род Рюриков изничтожим и Глинских в придачу. А Анастасию королевой сделаем. И с Римом уговор уже есть.

Наконец дьяк увидел стоявший в углу у входа бердыш и двинулся к нему.

Про Саньку, висевшего на дыбе, все вдруг забыли и он смог освободить из петли запястья, а потом и развязать ноги. Петли были самозатягивающимися, если дыбу растянуть, но не успели. Слишком рано и неожиданно Санька начал обличение. Потому, когда дьяк взял бердыш и развернулся, на его пути стоял голый Ракшай. Причём не понятно, стоял он, или лежал, так как остался в позе «по-поучьи».

Когда Василий Юрьевич увидел перед собой волосатого кузнечика, то есть существо только похожее на человека, он от неожиданности едва не обгадился. Дьяк с трудом осознал, что это существо и есть его подследственный, который должен висеть на дыбе и ударить бердышом не успел.

Санька два раза скакнул из стороны в сторону, меняя точку прицеливания для противника, и оттолкнувшись всеми четырьмя «лапами» взлетел в воздух и опустился дьяку на спину. Его когти легко охватили щуплую шею Василия Юрьевича, но убивать его он не стал.

— Быстро отзови слуг, — шепнул ему Санька прямо на ухо и слегка надкусил его.

Дьяк заверещал и заметался по комнате, пытаясь сбросить мерзкое чудовище и Саньке пришлось его всё же слегка придушить.

Ошарашенные пыточные слуги, глядя на представление устроенное Санькой, пропустили момент, когда Адашев сблизился с ними и, не долго думая, отвесил обоим по хорошей затрещине, да такой, что оба завалились на пол бездыханные.

— Качественно ты их приложил, Алексей Фёдорович, — удивился Санька, не отпуская руку дьяка прижатой к полу и ища глазами верёвку. Как-то непроизвольно у Ракшая получился «иккё» — первый контроль айкидо. Санька изучал этот вид спорта по оставленному кем-то из гостей дивиди диску. Ну, как изучал? Просматривал видео-уроки за чашкой чая.

— А ты не убил душегуба? — Обеспокоенно спросил боярин.

— Придушил малость, а то он меня чуть в жаровню задом не посадил. Связать надо.

Дьяк уже начинал дёргаться, но «контроль» был чётким.

— Ловко ты его уложил. Его ремнём и скрути.

Санька перевёл дьяка в положение второго контроля, распустил ему пояс и накинув на шею, прикрутил к вывернутой руке, потом прикрутил и вторую руку. Это получилось у него так ловко, что боярин только крякнул.

— Научишь потом, — сказал он, связывая руки второму бугаю.

— Сам не знаю, как выходит. Нечаянно.

— Ладно, о том в другой раз. Сейчас о другом… Ты всё видел и слышал? — Спросил боярин писаря.

Писарь что-то прохрюкал. Иначе те звуки, которые он издавал гордом назвать было нельзя. Но при этом писарь усиленно кивал головой и Адашев воспринял это, как ответ «да».

— Запиши всё, что видел и слышал подробно. И аккуратно. Государь читать станет. Всё напиши и то, что было сказано про тебя. Коли ладно напишешь упрошу государя за тебя.

— Не погуби, боярин!

— Рцы мне, тля! — Гаркнул Адашев.

Санька меж тем оделся.

— Что ж ты такой волосатый, — спросил его Адашев.

— Уродился такой. За то меня и в лес отнесли и к медведице положили в берлогу. Она и выходила.

— Святые угодники! — Всплеснул руками боярин. — Так ты — лесовик. Слыхать, слыхал про такое, но видеть лесовиков не приходилось. Но они же дикие совсем становятся…

— Меня мать и отцом быстро нашли, но из берлоги забирать не стали. Так с медведицей два года и прожил, её молоком питаясь.

— Вот это сказка…

Адашев удивлённо покачал головой. Расскажешь её сегодня царю на ночь. Пошли ужо.

Они вышли из пыточной и Адашев кликнул часовых. Те скоро прибежали из губной избы, примыкавшей к разбойной башне, и взяли под охрану арестованных. Прибежал и губной староста. Он знал, что в дознании присутствует советник царя, и потому бдил, не смотря на давно начавшуюся вечернюю церковную службу.

— Этого, Иван Иванович, посади в крепость до особого распоряжения государя, — сказал Адашев Глебову. Этих тоже и сразу в дознание. Сам вести буду. Вот только доложу государю, и сразу вернусь. Писаря тоже не отпускай. Запри его прямо тут.

Глебов Иван Иванович, сын дипломата времён Ивана Третьего и Василия Третьего имел наследственное кормление в Коломне и исполнял попутно функции дворецкого. Официально Коломна относилась к управлению Московским дворецким, но в городах Московского двора управляли его «товарищи», стоявшие на разных должностях. Так создавалась государственная централизация, заложенная Иваном Третьим.

— Всё исполню, Алексей Фёдорович. Так и доложи государю.

— Доложу, — бросил Адашев, и они с Ракшаем вышли из Разбойной башни.

Уже стемнело. Под ногами хрустел снег.

— Как мои расположились? — Спросил Ракшай.

— Хорошо расположились. В царской подклети. Там тепло и сыто. Тесновато немного, но завтра что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Алексей Фёдорович.

— Ты молодец. Глаза им от меня славно отвёл. Точно могёшь дурман напустить. Тебя либо в приятелях иметь, либо убивать надо.

Сказанное Адашев произнёс таким ровным тоном и так спокойно, что Саньку пробрал мороз, но он промолчал. Что тут скажешь? Прав был боярин.

— В башню тебя посадить, что ли? — Продолжал он. — Будешь сказки сказывать, а писцы записывать… А?

Саньку спросили и он ответил.

— Ты, Алексей Фёдорович, волен поступать, как знаешь. Но ежели в крепость закроешь, то и я закроюсь. Ничего от меня не получите. Веришь мне? Вы будете меня железом жечь или на куски резать, но я не почувствую боли. Хочешь проверить? Но тогда эти слова станут последними, что ты от меня услышишь. Во мне нет ни боли, ни жалости, ни к себе, ни к другим. И такой разговор у нас с тобой последний. Даже и не думай начать.

Адашев выслушал Саньку молча, улыбнулся и протянул ему ладонь. Санька руку пожал.

— У лукоморья дуб зеленый, — начал Санька.

— А что такое — «лукоморье»? — Спросил царь.

— Излучина моря.

— А что такое «море»?

Санька вздохнул.

— Озеро огромное и вода в нём солёная. Ты, государь, не перебивай, бо складу не будет.

— А… Окиян. Рассказывал мне Оболенский. Ладно, сказывай дале.