— Вот и слова ты изрекаешь тревожные. Именно, что бес меня не покоит. Тяжелы мои думы о тебе.

— И что тебя тревожит? — Переспросил Санька.

— Ты тревожишь. Жил я себе тихо, и душа моя находилась в покое. Готовился я к отходу в мир иной, но не прибирал меня Господь. И тут явился ты, аки зверь лесной. Но, щас гляжу на тебя, и другим ты мне видишься. Уж не говорю, что ты, как Иисус воскресший, можешь, хоть посуху ходить, хоть по небу летать. Может, ты и по воде, аки посуху можешь, то не видел и не ведаю… И думаю, я, что ты — антихрист… Про того тоже сказано, что все возлюбят его, как Бога и будет он творить чудо. А тебя здесь превозносят… И чудишь ты зело…

— Вот оно, что? — Удивился Александр. Ему было не до смеха, но он усмехнулся. — Не мне судить, кто я. Сказано, по делам узнаете их. Но, если я — антихрист, значит где-то уже есть Христос и всё свершится по завещанному. Но одно скажу, что я ничего не проповедую, бога не хулю и живу простой жизнью.

— А исцеления? — Растягивая слово, спросил старец.

Санька вздохнул.

— То через молитву…

Старик хмыкнул.

— Я молюсь сколько лет, чтобы господь вернул мне зрение, и ничего.

— Значит, или не о том молишь, или не надо тебе. В другом, значит, твоё предназначение.

Старец крякнул от неожиданности.

— Вот ты уже и проповедуешь.

— Да, что же мне и слова не скажи?! — Удивился Санька.

— Слово слову рознь, — прошептал дед. — Тебе годов скокма?

Санька «поскучнел», ничего деду не ответил и пошёл спать. Не получился тогда у них разговор.

Дед Фрол ответственно отнёсся к наставничеству и стал учить мальцов не только клей варить, но и иным премудростям: из чего и как верёвочку связать, сети сплести, костяные крючки сделать. Науки сии дед сопровождал шутками, прибаутками да побасенками, и ребятишки не чурались старца. А он не корил их за нерасторопность и не ругал за оплошки.

Так и прошло лето. Общий труд сплачивает. Клей Фрол варил, и вправду, хороший и всё, что склеили тем клеем, держалось крепко. Санька попробовал шпангоуты, привальные брусья, киль, штевни и бимсы сделать ламинированными: наружные слои набирал из дуба, а внутренние — из сосны. Такая конструкция при хорошей прочности была значительно легче, и можно было использовать тонкое дерево, которое быстрее сохло.

Ещё до спуска яхты на воду Фрол испросил у Саньки разрешения потрогать «корабель». За всё время строительства он к стапелю не подходил. Когда Санька нахваливал его клей, рассказывая, что к чему клеил, дед Фрол лишь посмеивался в усы и бороду, но ни о чём Саньку не расспрашивал. А тут, не удержался, попросил.

— Да, трогай, жалко, что ли? — Пожал плечами Ракшай.

Фрол ощупал весь корпус от носа до кормы, то и дело покачивая в удивлении головой.

— Добрый чолн. Гладкий, как утиное яйцо. Из цельного дерева — такие сам делал и выглаживал, а из досок видеть такие гладкие не приходилось. Да-а-а… Увидеть бы? И ветрило стоит?

— Два, дед, — спокойно сказал Санька. — Два ветрила. Сейчас спустим на воду и покатаемся. Отче, начинайте!

Сильвестр, приглашённый на освещение «корабля», исполнил оное с такой торжественностью, что собравшиеся со всей округи крестьяне, даже и не будучи крещёными, а таких было не мало, молились в две руки. Массовый психоз, тема заразная.

Санька молился и крестился искренне, но не слушал, что читал царский духовник. Сильвестр принадлежал к образованным кругам духовенства, однако вся его образованность состояла из прочитанных им книг Максима Грека, и иных византийских пастырей. Имея возможность пользоваться царской библиотекой, он не считал потребным изучать не только науки, но и греческих философов. Иван Васильевич в шутку называл его «поп-невежа».

Санька молился по-своему. Он научился выходить из тела не только во сне, или медитации, а даже во время работы или молитвы. Со стороны выход души из тела был совершенно не заметен. Тело продолжало задуманные действия, разговаривало и даже мыслило. А сущность Санькина раздваивалась. Мысленный процесс раздваивался. Санька одновременно управлял и телом, и перемещением души.

Санька не делал это специально. Просто, когда он молился, он искренне отдавался тому состоянию, что он ощутил ещё в утробе матери. Он помнил его. Именно поэтому, «выскочить» из тела ему не представляло никакой трудности. И даже наоборот… Остаться становилось всё труднее.

Вот и сейчас, душа его обращалась к некой тонкой сущности, с которой соприкасалось его «тонкое тело», отдавала свою силу и приобретала иную. Санька не понимал этого «энергетического» обмена, но после него состояние его души становилось более возвышенным, но чувствовал он себя сильно уставшим. Однако раны его затягивались после таких выходов, а болезни отступали.

Зато была от такого взаимодействия и физическая польза, если он сразу начинал «забор» тепла и света, ничего не отдавая взамен. Тогда тело его, контролируемое только разумом, работало без устали, но Санька не злоупотреблял только отбором тонких сил. Он предпочитал взаимообмен.

Вот и теперь, услышав, что Сильвестр «пошёл на второй круг» и поняв, что, возможно, будет и третий, ибо, «Бог троицу любит», Санька решил «поэкспериментировать» с энергопотоками.

Обозрев в тонком мире окружающих действо крестьян, он стал прикасаться к ним, перенаправляя ту энергию, которая входила в него. Вскоре Санька мог наблюдать в тонком мире интересную картину… От него ко всем слушающим Сильвестра протянулись изогнутые лучики света. Лучики пульсировали в едином ритме со словами царского духовника, мысленно повторяемые Санькой.

«Похулиганив» немного, Санька вернул душу в тело и подошёл к Сильвестру, опасаясь, что он продолжит чтение и пение псалмов.

— С Богом, други мои! — Сказал он, и перекрестившись, выбил сначала один опорный клин, потом другой, затем выбил клин берегового брашпиля, отпустившего канат и крикнул: — Навались!

Дюжие мужики навалились на рычаги и приподняли стапель. Яхта дрогнула, покатилась на роликах к воде и, разрезая носом воду, нырнула в Москва-реку. Несильное течение реки подхватило кораблик и развернуло по струе, натянув якорный трос.

Из рубки высунулся Петька Алтуфьев.

— Сухо в трюме! — Крикнул он. — Отдавай кормовой!

Кормовой канат сбросили с берегового брашпиля и Петька стал вытягивать его из воды, убирая в кормовой якорный ящик. Одновременно яхту подтянули за нос к пристани и яликом подтянули корму.

Санька подошёл к царю и, по-простому махнув рукой, пригласил:

— Вот, Великий Государь, пожалте прокатиться…

Иван Васильевич два раза просить себя не заставил, а смело и бодро вступил, сначала на пристань, а затем на «парадный» царский трап, изготовленный специально для него с балясинами и леерами.

— Яхта, Иван Васильевич, небольшая, и комфорта на палубе у неё маловато, но зато внутри могут спать аж восемь человек.

Ширина корпуса в три метра (без русленей) и косой четырёхугольный грот с реем, уходящим на корму, оставлял межмачтовое пространство палубы свободным. Здесь и установили два раскладных деревянно-парусиновых кресла: для царя и Сильвестра. Санька нырнул в кормовое углубление рулевого.

Мачты были составными, то есть, на каждой мачте имелись стеньги (продолжения мачт), к которым на фоке крепился прямой фор-марсель, а на гроте — косой топсель.

Два матроса взобрались по русленям на мачты и относительно быстро поставили паруса фока. Вверх по течению ветер был почти попутным и отпущенная от причала яхта побежала на встречу волнам.

Палуба имела заглубление над краем фальшборта около метра, поэтому и царь, и Сильвестр сначала стояли опершись на борт. За яхтой стартанули несколько парусных и вёсельных стругов, однако угнаться не смогли и быстро отстали.

В отличие от яхты, кораблик имел не рулевой рычаг, а настоящий штурвал, связанный с румпелем ремённой полиспастной передачей. Александру сразу понравился штурвал. Руль можно было перекладывать, задав штурвалу сильное вращение, как в фильмах про пиратов. Зато и удерживать его вчетвером надобности не было. Санька знал, что такой штурвал, как у этого кораблика, в мире ещё не появился.