Он не смог упаковать их обратно внутрь. Ничего не выходило, они все перепутались. Пугающие картинки из школьных учебников по биологии промелькнули у него перед глазами. Перед ним забрезжила убийственная истина — истина его собственной предстоящей смерти, и он отчаянно закричал, выплевывая сгустки крови. Но, прислонившись к дверному проходу, как пьяный к фонарному столбу, он увидел, что предметы вокруг него закрываются за движущимся предсмертным затемнением. Все. Я умираю.

Он закричал вновь, возвращая мир назад в мучительный фокус. Не сейчас. Я не должен.

Он рванулся в кабину пилота, кишки канатами свисали вокруг него. Удивительно, как много их умещалось внутри. Таких круглых, плотных, тщательно заполненных.

Он наступил на какую-то часть, которая принадлежала ему, и что-то внутри потянулось. Вспышка боли была за пределами понимания, за пределами мира, и он закричал, расплескивая кровь на дальней стене. Он потерял равновесие и упал бы, не останови его стена под углом 60°. Ранение в живот. Я ранен в живот. Его сознание ответило на это безумными щелчками. Осталось сделать только одну вещь.

Предполагалось, что ранение в живот — это одно из худших. Когда-то на полуночном обеденном перерыве они спорили о худшем способе окончить свои дни; это было, когда он еще был сопляком. Здоровые и сильные, полные жизни, крови и вечного дерьма, они, глотая сэндвичи, сравнивали относительные достоинства радиационного облучения, замерзания, падения с высоты, удара кинжалом. И кто-то упомянул ранение в живот. Харрис, может быть. Толстяк, который пил запрещенное на работе пиво.

«Это очень больно», — сказал Харрис и это занимает много времени. И все они кивнули и торжественно согласились, хотя никто из них понятия не имел о боли.

Ричардс заковылял вверх по узкому коридору, держась за обе стены, чтобы не упасть. Мимо Донахью. Мимо Фридмана и его радикальной зубной операции.

Онемение кралось вдоль его рук, и боль в животе (в том, что было раньше животом) становилась сильнее. И все же, несмотря на все это, он двигался, и его развороченное тело пыталось выполнить команды безумного Наполеона, запертого внутри его черепа. Господи, неужели все кончено с Рико? Он не поверил бы, что у него в мозгу столько образов, которые он мог бы вспомнить в свой смертный час. Казалось, что его мозг сворачивается в комок, пожирая себя в эти последние лихорадочные секунды. Еще. Одна Вещь.

Он упал на тело Холлоуэя и лежал на нем, внезапно чувствуя, что засыпает. Немного поспать. Да. Лишь минутку. Слишком тяжело подняться. Отто, мурлыкающий что-то, напевал укачивающую, усыпляющую колыбельную. Ш-ш-ш. Овечки на лужайке, корова в поле.

Он поднял голову — невероятное усилие: его голова была стальной, чугунной, свинцовой — и посмотрел на сдвоенные рычаги управления, продолжающие свой танец. За ними в плексигласовом иллюминаторе Хардинг. слишком далеко. Он на сеновале, в глубоком сне.

Радио беспокойно выкрикивало: — С-1—9-8—4, вы слышите меня. Вы идете слишком низко. Отвечайте. Отвечайте. Нужно ли нам включать Контроль управления? Отвечайте. Отвечайте. Отв…

— Заткнись, — прошептал Ричардс. Он начал ползти к ныряющим, раскачивающимся рычагам управления. Педали опускались и поднимались. Рули щелкали. Он закричал, почувствовав новую вспышку жуткой боли. Петля кишок зацепилась за подбородок Холлоуэя. Он пополз назад. Освободил их. Снова полз.

Его руки ослабли и некоторое время он поплыл в невесомости, уткнувшись носом в мягкий ворсистый ковер. Он оттолкнулся от пола и вновь пополз.

Забраться в кресло Холлоуэя было все равно, что подняться на Эверест.

Это здесь. Огромный, квадратичный и выпирающий в ночное небо силуэт. Лунный свет сделал его похожим на мраморный.

Ричардс немного повернул штурвал. Пол упал влево. Ричардса бросило в сторону, и он едва не вывалился из кресла. Он повернул штурвал назад, но слишком резко, и пол наклонился вправо. Горизонт шатался как сумасшедший.

Теперь педали. Так. Уже лучше. Он осторожно толкнул штурвал от себя. В одно мгновение цифры на циферблате перед его глазами изменились от 2000 до 1500. Он отпустил штурвал. Еще немного, и он уже ничего не будет видеть. Правый глаз уже практически отключился. Странно, что глаза отключаются поодиночке.

Он вновь надавил на штурвал. Сейчас казалось, что самолет плывет в невесомости. Цифры на датчике скользили с 1500 на 2000 и даже до 900. Он потянул штурвал назад.

— С-1—9-8—4, — сейчас голос был очень встревоженным — Что случилось? Отвечайте!

— Поори еще, приятель. — прохрипел Ричардс.

Огромный самолет шел своим курсом через ночь, как осколок льда, и сейчас Ко-Оп Сити раскинулся под ним как труда разломанных картонных коробок. Он шел на него, прямо на Здание Игр.

Какой-нибудь свихнувшийся наркоман, стоящий в дверном проеме, смотрел вверх и думал, что перед ним галлюцинация, последнее наркотическое видение, спускающееся, чтобы унести его на Главные атомные небеса, наверное, где еда бесплатна, и под каждой кучей скрывался термоядерный реактор.

Рев моторов заставлял людей выбегать из дверей, их лица тянулись вверх, как бледные языки пламени. Витрины магазинов звенели и обрушивались внутрь. Ветер, поднятый самолетом, гнал мусор по сточным канавам в сторону трущоб. Полицейский выронил свою рацию и, закрыв голову руками, кричал и не слышал своего крика.

Самолет продолжал падать, и сейчас он двигался над крышами как парящая серебряная летучая мышь, его правое крыло прошло мимо магазина Триумфальная Колонна в каких-то 12 футах. Повсюду над Хардингом передачи Фри-Ви прекратились из-за экранирования, и жители смотрели на молочно-белые экраны с тупой, боязливой недоверчивостью. Гром заполнил Мир.

Киллиэн оторвался от своих бумаг и посмотрел в огромное окно, которое являлось одной из стен его кабинета.

Мерцающая панорама города от Южного Города до Полумесяца исчезла. Все окно занимал приближающийся реактивный самолет «Локхид-Тристар». Его бортовые огни загорались и гасли, и только одно мгновение, одно безумное мгновение, Киллиэн, к своему ужасу и удивлению, смог разглядеть Ричардса, смотрящего на него. Его лицо было измазано кровью, его черные глаза горели дьявольским огнем. Ричардс улыбался. И грозил ему пальцем.

— Господи, — это было все, что успел вымолвить Киллиэн.

Сейчас огромный ревущий самолет пересекал пролив, вероятно, поддерживаемый в воздухе рукой Господа.

Слегка накренившись, «Локхид» намертво врезался в Здание Игр на высоте трех четвертых от полной высоты здания. Его баки были еще более чем на четверть полны. Его скорость была чуть больше 500 миль в час.

Взрыв невероятной силы осветил ночь, как гнев Божий, и огненный дождь обрушился на город.