Я шла по дороге, вымощенной взглядами, и одному Богу ведомо, что они видели.

Боль утраты не утихала.

А покуда он смотрел на меня, с него самого не спускали глаз: бдительная лиса Леттис и две глупые гусыни Говард постоянно терлись возле него — глянь на меня, глянь на меня! — вот дурищи!

Но я-то знала: его любовь ко мне неизменна!

Что ни день я читала это в его глазах, в том, как он всячески старался меня поддержать. Этим летом, когда мы проезжали мимо его замка Кенилворт, я почти вообразила, что снова могу привычно опереться на его сильную руку, коснуться его лица, поцеловать его, как прежде.

Почти — но не совсем.

Господи, моя маленькая особа устала от этого мира![6].

А мир шагал вперед, безразличный ко мне и моей усталости. И другие чувствовали, что пришло их время, и плясали в такт его поступи.

— Мадам, благословите меня, или мне… нам… не будет счастья!

— О чем вы, Снакенборг?

После долгих лет ожидания моя милая Елена, моя бледная северная княжна, давно-давно прибывшая ко мне в свите шведской принцессы, решилась-таки выйти за своего старого воздыхателя, графа, а теперь уже маркиза Нортгемптона.

И вышла, а я поддержала мою любимую фрейлину, и если ее жених, старый Парр, пробудил во мне грустные воспоминания о своей давно умершей сестре Екатерине, моей некогда любящей мачехе, для такого дня я удержала печаль при себе. Был и свадебный пирог, и свадебный эль, чирки и чибисы, кряквы и куропатки, гуси, голуби и фазаны, и при каждой перемене блюд зал оглашался трубным зовом и барабанным боем. А потом мы плясали, я — с Хаттоном, Хениджем и Оксфордом, а Робин — с Дуглас, как я поняла, только из жалости, потому что шесть месяцев назад ее муж Шеффилд скончался от дизентерии.

А ведь я плясала и на ее свадьбе — что я, смерть, что ли? — потому как оба раза смерть была среди гостей, смерть для обоих беспечных молодоженов.

Через полгода после свадьбы старый Эдвард Парр, прослуживший, как Иаков, семь лет за свою Рахиль, умер от удара.

Лето не лето — смерть, в отличие от судейских, не знает долгих каникул. С поминок мне пришлось спешно скакать в Уайтхолл, где еще смердели на улицах трупы умерших от чумы, — оказалось, что эти ирландские собаки снова вцепились в глотку своим хозяевам.

— Опять они бунтуют, мужичье, тупоголовые католики! — докладывал мой кузен Ноллис в приступе черного протестантского гнева. — Вот ведь дикий народ! Кого Ваше Величество пошлет туда своим губернатором и наместником, чтобы усмирить мятеж?

— О, Господи!

Я колебалась, он этим воспользовался.

— Могу ли я. Ваше Величество, испросить повышения для моего зятя?

— Виконта Херефорда?

— Для него. Он добрый воин, мадам, верный, как все в его роду.

Муж Леттис. Я долго не раздумывала.

— Пусть едет.

Разумеется, надо было повысить его в титуле, ведь ему предстояло действовать от моего имени, нагнать страху на злобных ирландских чертей, этих людоедов, пожиравших мои деньги и моих солдат! Как точно просчитал Ноллис, его зятю причиталось графство, и я по роковой прихоти выбрала Эссекс, я сделала его графом Эссексом…

Что за причуда?

Конечно, Херефорд был мужем Леттис, а супруга наместника должна была, разумеется, последовать за ним к месту назначения… И я выбрала его, чтоб отделаться от нее?

В любом случае, я его выбрала и пожаловала графством, все остальное уже было следствием.

Я сама накликала на свою голову этот ураган смятения и мук.

Теперь, когда восстала Ирландия, надо было спешно умасливать Францию, дабы французам не пришло в голову сунуться в приоткрытые католические ворота нашего королевства.

— Где мой принц? Едет ли ваш господин? — спрашивала я раздушенного донельзя Фенелона.

Господи, а эта его улыбочка вкупе с ароматом духов сидели у меня в печенках! Да еще все это на глазах у Робина!

— Он посылает своего уполномоченного, — заверил меня Фенелон со слащавым поклоном. — Первый из придворных, ближайший друг монсеньора, лорд Симье, явится его courier du coeur[7].

— Coeur, надо же!

Хаттон грубо захохотал и сверкнул глазами:

— Для Англии будет лучше, если сердце английской королевы останется дома!

— Ш-ш, Кит! — цыкнула я на этого верзилу и приложила палец к его твердым алым губам.

Однако его ревнивая выходка мне понравилась.

Я назначила Хаттона капитаном своей личной гвардии и слегка утешилась, любуясь на черный с золотом камзол и стройные длинные ноги в черных шелковых чулках.

А когда Робин опять уехал в свои поместья, мне осталось утешение — любовь и даже ревность Хаттона.

— Лорд Лестер? Ш-ш, Кит! — Я поцеловала пальцы и приложила к его губам. — Кто уехал, тот не лорд, теперь мой фаворит — вы.

И пока лето разгоралось, май сменялся июнем, а белые цветочки в полях становились красными, его обожание тоже становилось жарче и дерзновенней. Однако он знал то, чего не знал Робин, — что я никогда не выйду за него замуж.

А когда он стоял передо мной на коленях, склонив голову, и его карие глаза вспыхивали янтарем, а лицо светилось любовью — в тишине моей комнаты, бархатным вечером, когда воздух пахнет жимолостью, а я чуть пьяна от выпитого вина, как было не вознаградить эту преданную любовь, не обхватить руками эту мужественную голову, не припасть губами к этому большому, нежному рту…

Однако когда в следующем январе, преодолев бурное зимнее море, явился-таки Симье, стрельнул черными глазами и принялся отвешивать направо и налево изысканнейшие придворные поклоны, даже мой красавчик Хаттон показался рядом с ним долговязым мужланом.

— Мадам, мой принц герцог Анжуйский целует ваши ноги. Я послан нашептать вам на ушко его chanson d'amour…

Amour!

Parlez-mоis d'amour!

Encore!

Encore I'amoiir!

[Песнь любви…

Любовь!

Говорите мне о любви!

Еще!

Снова любовь! (фр.)]

Сами звуки французской речи слаще для уха, для языка, они волнуют кровь, от них сжимается сердце. Глядя на Симье, превосходно владеющего своим ухоженным, хрупким, но ладным телом, на его изящный шелковый камзол, после которого «рыбьи брюхи» моих кавалеров сразу показались громоздкими и старомодными, вдыхая чуть дразнящий, как индийские пряности, аромат его духов, я вновь почувствовала прежнее, почти забытое волнение от мужского общества.

— Ма belle dame, si j'ose…[8].

Стихи, вложенные в мою перчатку, роза на моей подушке, серенада майским утром под моим окном — chanson d'amour, plaisir d'amour, maladie d'amour, toujours I'amour[9] — он ухаживал за мной и обхаживал меня, так что я совсем размякла и почувствовала себя любимой. Скажете, я дура? Да, и старая притом, худшая из дур!

А что мне оставалось? Я хотела разгадать эту шараду. И если, вопреки всему, я полюбила принца, когда тот приехал, то это заслуга Симье, служителя, который проложил путь для своего господина. С непревзойденным мастерством, ибо если мы, англичане, выставили на продажу надтреснутый фарфор, то французы пытались всучить нам и вовсе барахло!

«Боюсь, монсеньор не порадует ваши взоры, — писал из нашего посольства в Париже осторожный, как все судейские, Уолсингем, — ибо к его уродской внешности и тщедушию — даже данное ему при крещении имя Геркулес пришлось заменить на Франциска, имя покойного брата, — он еще и рябой, все его лицо до кончика огромного, нечеловеческого носа изрыто глубокими оспинами».

Слава Богу, мой мавр опустил в своем послании, что принцу нет и двадцати, а мне уже за сорок…