Меня бросило в пот, кровь прихлынула к щекам.

— Против… против меня?

— Против вас, против истинной веры, против нас всех!

— Однако, если это делается тайно, герцог Анжуйский вполне может ничего не знать, — тихо вставил Сесил.

Уолсингем криво ухмыльнулся:

— Тогда он просто марионетка, пешка в руках своей кровожадной мамаши, детоубийцы Екатерины, — и не пара английской королеве!

Раз, три, девять, пятнадцать…

Я чувствовала, как стынет пот у меня на лбу, считала кивки своих советников, глядела в их непреклонные лица, и с досадой теребила зеленую бязь скатерти.

— Значит, я, единственная из женщин, должна оставаться незамужней, бездетной и мне не суждено держать в объятиях младенца, зачатого в любви и уважении? — рыдала я.

Никто не ответил. Однако, когда монсеньор пришел откланяться перед отъездом во Францию, все понимали, что он не вернется. Я надела ему на палец алмазное кольцо и в слезах поклялась, что выйду или за него, или ни за кого.

По крайней мере я сдержала обещание.

Было ли все это шарадой, разыгранной для блага Англии? Или он и впрямь был моей последней надеждой обрести любовь, потомство, женское счастье?

И то и другое.

А теперь?

Теперь мне сильно-сильно-сильно за сорок, столько же, сколько было Марии, когда та носила под сердцем смерть в тщетной попытке родить мужу сына и вернуть его любовь.

С каждым месяцем обычное женское у меня убывало, меня бросало то в жар, то в холод, чувствовалось приближение климакса и становилось ясно — мне уже не родить.

Даже эта дармоедка Мария, моя шотландская кузина, рожденная, чтобы тянуть соки из других, даже она отдала свой долг природе, у нее есть сын.

И у Дуглас.

У Леттис есть Робинова любовь, у Дуглас — ребенок, его единственное дитя, его сын, а я опять-таки бездетна.

Бездетна.

Бездетна.

Бездетна.

Лежала ли я в полусне, или то был страшный сон наяву, когда в коридоре заголосили и заколотили в дверь: «Королева! Разбудите королеву!

Скажите ей, умер лорд Лестер!»

Господи, за что мне такие муки?

— Как умер? Говори, болван, или ты сам умрешь!

Я держала лепечущего придурка за горло и тыкала ему в шею кинжалом — его собственным, наверное? — кровь бежала по воротнику, все вокруг замерли в безмолвном ужасе.

— Пощадите меня, мадам, — выговорил он, ни жив ни мертв со страху, — пожалейте, я ничего не знаю!.. Только то, что он был при смерти, когда мне велели во весь опор скакать к вам с вестью!

С вестью о смерти.

— Эй, седлайте! Ее Величество требует лошадей!

— Мадам, путь не близкий!

— Трогай, болван, трогай!

Меня учили, что Господь не посылает нам непосильных испытаний. Мы с моим Лягушонком не составили бы счастливой четы. Жена бы из меня не вышла, тем более — мать; не знаю, на чем основывалась вера Берли в будущего наследника, потому что жизненные соки во мне усыхали, я бы уже не смогла подарить Англии принца. А мой Анжуйский, хоть и принц, не достиг и половины моих лет — где мальчишке оценить женщину в расцвете сил?

Да, время спеть: «Прощай, любовь!»

Прощай — вот оно, то самое слово.

Прощай, любовь.

Прости, мой Лягушонок, прощай, последняя молодость. Теперь мои двадцать лет — лишь отголосок мечты. Замужество тоже; хотя те браки, что я видела — Екатерины с лордом Сеймуром, сестры Марии с королем Филиппом, отца с моими мачехами! — худшему врагу не пожелаешь такого счастья, верно?

— Что? Нет, я ничего не просила.

Стремянный, остановивший возле меня лошадь, поклонился. Это кто-то новый? Видела ли я его прежде!

— Как Ваше Величество пожелает.

— Скоро ли Уонстед?

Он наклонился, потрепал коренастую лошадку по ушам:

— Если лошади не устанут, к вечеру будем в доме милорда Лестера.

Прощай, любовь.

Прощай, замужество.

И дети, скажете вы? Да что о них?

Дети — проклятие Евы, Божья кара нашему полу за праматерин грех, за то, что она сорвала яблоко в райском саду, — это известно каждому! Это бич женщин, и прежде всего — Тюдоров!

Мало мальчиков!

Мало живых младенцев — мы, Тюдоры, размножаемся с трудом. Даже отец, который делил трон и ложе с шестью женщинами, который выбирал лучших и спал с лучшими, даже он не преуспел, хотя усердно брался за работу с первой же брачной ночи.

А щуплая Екатерина не меньше его рвалась исполнить долг перед Богом и природой. Однако она связалась с порченой породой, что ж удивляться, если ей так и не удалось нарожать миру маленьких Тюдоров. Она старалась. Боже Праведный, как она старалась! Не было года, чтобы она не носила, и редкий год она не выкидывала ребенка. Она легко беременела, ее врачи устали считать, сколько раз в ее животе зарождалась новая жизнь, а ее тщедушная фигурка раздавалась от силы Генрихова семени.

Но была ли то жизнь?

Екатерининым уделом было медленное умирание, младенец за младенцем разлагался в ее утробе, чтобы выйти кровью и черными сгустками, или до срока выбрасывался в мир. Хуже всего были ложные надежды: доношенные младенцы, которые проживали по несколько дней, неделю, месяц, прежде чем обмануть родительские молитвы и чаяния народа и отдаться в объятия смерти.

Был даже маленький Генрих, бесценный принц Тюдор, белокурый, длинноногий, про которого повитухи говорили, что уж он-то, как пить дать, выживет. Он был самым крепким из Екатерининых детей и прожил сорок два дня.

Дольше прожила только одна дочь. Маленькая, хиленькая — все думали, что она умрет.

Однако она выжила, чтобы стать моей сестрой и грозой, моим и своим проклятием. И она тоже была бездетна.

Но сестра Мария умерла прежде любимого.

Ей не пришлось стоять у его ложа, глядеть, как его хрупкая оболочка исходит смертным потом, глядеть в его серое от боли, заострившееся лицо. Под тяжелым балдахином, в сумерках, Робин лежал, как мертвый. В комнате стоял спертый, зловонный дух, самые стены сочились потом, дом казался больным.

— Откройте окно! — закричала я, едва обрела голос. — Пошлите ко двору за моими врачами! Принесите милорду бульона или воды! Кто здесь главный?

На середину комнаты прошаркала древняя старуха, растерявшая со страху последние остатки ума. Как, это мерзкое однозубое создание, от которого разит нужником, вот этими грязными руками ухаживает за моим лордом?

— Она говорит, что она всего лишь здешняя ключница, Ваше Величество, — сказал один из моих кавалеров. — Господин приехал неожиданно, он объезжал свои поместья, чтобы, согласно вашему приказу, не жить в одном доме с женой, и вдруг слег. Он приказал ей молчать, покуда она, в страхе за его жизнь, не послала к вам.

— Лучше было послать за священником!

Это процедил сквозь зубы кто-то в толпе.

Мои люди вперемешку с его людьми — я обернулась к ним:

— Вон! Освободите комнату! Дайте милорду вздохнуть!

— Мадам, разумнее будет…

— Миледи, позвольте я…

— Вон! Все пошли вон!

Я захлопнула дверь, обреченно припала лбом к дубовым доскам и отдалась горю. За моей спиной раздался еле слышный хриплый вздох:

— Миледи, ради Бога… не надо из-за меня плакать.

Я резко обернулась. Он лежал с открытыми, неестественно яркими глазами. Я подбежала к кровати.

— О, Робин! — с мукой выговорила я. Слова мешались со слезами. — Я этого не переживу… вы так больны… и женаты?

Он выдавил улыбку, но и губы, и голос его дрожали.

— От болезни я могу вылечиться. От второго — нет.

Я ухватилась за протянутую мне соломинку.

— А хотели бы?

Он развязался с Дуглас… Если удастся доказать, что они с Леттис…

Он хрипло хохотнул:

— Меня окрутили крепко, мадам, женили два раза кряду. Ее отец Ноллис, ваш кузен-пуританин, так мало доверял нашему первому тайному браку, что заставил повенчаться снова, в его присутствии.