А кто не боялся?

Да, я тоже боялась и переживала.

Когда король Филипп меня разлюбил?

Потому что он меня разлюбил, хоть я и не знаю, куда подевалась его любовь.

А ведь он любил меня — знаю, видела. В нашу первую встречу он так и ел меня глазами — его взгляд задержался на мне, затем на корсаже, я чувствовала, что он мысленно щупает мне грудь, живот, подбирается к самым сокровенным местам.

Тогда он меня любил. Как же его любовь обернулась лютой ненавистью?

За это время он пережил еще одну любовь, ведь он любил свою жену, свою маленькую француженку, дочь регентши Екатерины, любил, как мужчина — женщину. Но ее любил и другой — любил той нечестивой любовью, той запретной страстью, за которую проклят миром Эдип. Родной сын Филиппа, это чудовище Карлос, разделил участь Минотавра — отец заточил его в лабиринте Эскориала, дворца-собора, который должен был стать живым алтарем Богу, а стал живой гробницей.

Гробницей, скрывающей Минотавра и Эдипа в одном лице — ибо этот изверг пытался изнасиловать мачеху, прекрасную юную Изабеллу, а она тогда ждала дитя. Она выкинула и вместе с ребенком лишилась разума, а потом и жизни. Ночью Филипп пришел к сыну, вооруженный, со священником и несколькими людьми и собственной рукой, не желая возложить на другого подобный грех, со слезами и молитвой убил подонка.

Не мудрено, что вся его любовь, вся надежда и радость, все, что согревало кровь в его хилых жилах, обратилось в уголь и алмаз — уголь его тщетных упований, иссушивший все его жизненные соки, алмаз, блещущий обманчивым светом, но оставляющий в его сердце смертельные порезы.

Итак, Филипп тоже познал свою Голгофу.

— И Филипп тоже боится Франции, мадам. — Желчное лицо Уолсингема казалось еще темнее от сжигающей его внутренней злобы. — Хотя Испания и Франция одинаково привержены католицизму и должны бы быть заодно, испанский король считает Францию недостаточно правоверной, там слишком сильны гугеноты. И еще он опасается бесстрашия французских солдат — случись война, его людям окажется далеко до французов.

Глаза Уолсингема горели, как угли.

Я медленно кивнула:

— Хорошо, смотрите же будто моими глазами…

О, нет, не глазами, второго Робина не будет…

— Будьте моими ушами, — поспешно закончила я и тут же, глядя в его горящие черные глаза и смуглое лицо, добавила:

— Нет, Фрэнсис, будьте моим мавром.

Его тонкие губы растянулись в улыбке.

— Дай Бог мне побеждать испанцев, как побеждали древние мавры! Испанцы были и останутся нашими злейшими врагами, мадам! Наше дело правое, и да будет с нами Бог!

И каждый про себя сказал: «Аминь!»

Так проходило время, в тайных совещаниях и яростных спорах. В июне мы заключили с испанцами перемирие, но с не писанным примечанием: «Надолго ли?» И наш страх подогревал страхи Филиппа, наша ненависть — его ненависть. Всего в двадцати милях от нас, на другой стороне Ла-Манша стоял главнокомандующий Альба со своими грозными легионами; мы перехватили корабли с жалованьем для его наемников, он закрыл порты для английских купцов, мы грабили испанские галионы от Канарских до Азорских островов, он убивал наших беспомощных, беззащитных торговцев в Гааге.

Однако вскоре нам предстояло убедиться, насколько прав был Уолсингем. В один из хмурых весенних дней из Франции явился гонец в черном и, глядя в пол, как и тогда, когда умер Мариин муж Франциск, сообщил, что мой жених, монсеньор, брат короля, скончался[4].

Я заплакала от жалости к Екатерине — пусть она старая итальянская ведьма, но как пережить такое, когда она, словно Ниобея, теряет ребенка за ребенком? А как показало время, судьба еще не остановила зловещий серп, занесенный над ее потомством.

Однако в этом приземистом безобразном теле обитал коварный и сильный дух, его было не сломить. Бесстрашно бросая вызов смерти, она писала: «Но у меня есть еще сын, мой Франциск, прекраснейший из французских дворян, который теперь станет герцогом Анжуйским — если пожелаете, он будет ваш».

Я читала и мрачно улыбалась. Ничто не может остановить ее в желании посадить на мой трон свое отродье! Но я знала, как обратить это на благо Англии. Я вырядилась в жарко-багровое платье, с высоким воротником, который поддерживали прозрачные крылья из серебряной кисеи, намазалась лучшими белилами, какие можно достать за деньги, а новое изобретение Парри, шиньон, увеличивший мою прическу, венчался жемчугами и розами Тюдоров — да, я знала, что выгляжу la plus fine femme du monde[5]. И какое значение имеет мое разбитое сердце… Довольно! Англия ожидает…

— Передайте своей госпоже, — объявила я склоненному в раболепном поклоне французскому послу де ля Мот Фенелону, — возможно, мне понравится принц, если я его увижу.

До сих пор ни один претендент не решился пересечь море, чтобы лично просить моей руки.

А этот? Я рассчитывала на французскую алчность; что если, почуяв богатую добычу — мою особу, мой трон, мою казну, — лиса отважится вылезти из своей норы?

Однако прежде из-за моря пришел удар, сразивший меня в самое сердце и едва не убивший всякую надежду на этот союз. Самый быстрый из гонцов Уолсингема, пропахший лошадиным мылом, трясущимися руками вручил мне депеши и срывающимся от рыданий голосом сообщил:

— Королева приказала, король согласился… всех гугенотов, до последнего! Не только мужчин… о. Боже, мадам, младенцев, женщин, детей! Невиданная жестокость… вы не поверите… всех, всех, всех…

Он не мог продолжать, он рыдал, и не мудрено — за него говорили письма. В день святого Варфоломея, в народный праздник, в одуряющую июньскую жару, французские католики обрушились на протестантов, и от Парижа по всей стране прокатилась волна чудовищных убийств. Беременным вспарывали животы, мужчинам отрезали детородные органы, девушек насиловали до смерти, детей жгли на медленном огне — каждый город превратился в чистилище.

«Вспомните Васси! — гневно писал Уолсингем из своего безопасного убежища в Сен-Жермен-де-Пре. — То была мирная сельская идиллия в сравнении с теперешними событиями!»

— Полный траур по всему двору, — все, что я сказала, прежде чем затвориться у себя и отдаться слезам и молитвам.

Когда на следующий день Фенелон, припадая на одну ногу, приковылял с хромающими на обе ноги оправданиями своей госпожи, он натолкнулся на сплошную черную стену — все, от последнего телохранителя до самой королевы стояли живым укором этой чудовищной жестокости и несмываемому позору.

— За все это мой господин герцог Анжуйский будет лично просить у Вашего Величества прощенья и на коленях молить, чтобы вы самолично наложили на него епитимью, — объявил Фенелон.

Que voulez-vous? — как говорят французы.

Чего изволите?

Что мне было делать?

Лучший шпион Уолсингема проведал, что, упустив по своей подлости английскую королеву, Екатерина Медичи не сдалась — у нее был припасен и другой план. Ее сын женится на Марии Шотландской и получит английский трон с черного хода, ибо как муж «наследницы» Тюдоров приобретет и ее права.

— Что?! Женится на Марии?

Дело было в Гемптон-корте, но мои вопли слышались даже в Йоркшире, в крепости, где томилась кузина Мария. К тому же у меня выпал зуб, отболевший так давно, что я уже и не надеялась, что он когда-нибудь выпадет. Мигрень, сводившая болью лицо, разыгралась почти на целый месяц, и все же в конце концов мне пришлось спрятать гордость в карман и сложить губы в заискивающей улыбке — запертые между враждебной Испанией и непокорной Шотландией, мы нуждались в помощи французов против остального мира!

И все это время Робин не спускал с меня глаз…

Не только Робин не спускал с меня глаз, все окружающие делали то же самое.