— Моисей! — сказал этот человек.

— Ману! — отвечал гость.

Когда в ответ на имя законодателя древних евреев прозвучало имя индусского законодателя, молодой председатель секции Лепелетье был пропущен в сад и калитка закрылась.

Он обогнул дом.

Окна, выходившие в сад, были столь же плотно закрыты, как и те, что выходили на улицу; лишь дверь, которая вела на крыльцо, была открыта, но ее охранял другой человек.

Теперь уже гость сказал ему:

— Моисей!

В ответ прозвучало имя Ману.

Привратник посторонился, пропуская молодого председателя; не встречая больше препятствий на своем пути, тот направился к третьей по счету двери, открыл ее и вошел в комнату, где сидели те, кто был ему нужен.

Это были председатели секций Бют-де-Мулен, Общественного договора, Люксембурга, секций улицы Пуассоньер, Брута и Тампля, которые пришли заявить, что готовы разделить судьбу центральной секции и поднять восстание вместе с ней.

Как только вновь прибывший отворил дверь, человек лет сорока пяти в генеральской форме подошел к нему и протянул ему руку.

Это был гражданин Огюст Даникан, только что назначенный командующим всеми секциями. Он сражался в Вандее с вандейцами, но был заподозрен в сговоре с Жоржем Кадудалем и отозван; затем чудом, благодаря 9 термидора, избежал гильотины и недавно вступил в ряды контрреволюционеров.

Сначала секции хотели назначить на эту должность молодого председателя секции Лепелетье, настоятельно рекомендованного роялистским агентством Леметра и три-четыре дня тому назад вызванного из Безансона. Узнав, что место уже было предложено Даникану, молодой председатель понял, что лишать его обещанного командования значило приобрести врага в лице этого человека, обладавшего большим авторитетом во всех секциях, и заявил, что ограничится вторым и даже третьим местом, при условии что ему отведут как можно более активную роль в сражении, которое непременно должно было начаться со дня на день.

Перед тем как подойти к вошедшему, Даникан разговаривал с невысоким коренастым человеком с кривым ртом и хмурым взглядом. Это был Фрерон.

Фрерон, от которого отреклась Гора, отдавшая его на растерзание ядовитым укусам Моиза Бейля, был сначала ярым республиканцем; когда от него с презрением отвернулись жирондисты, отдавшие его на растерзание Инару, и тот испепелил его своими проклятиями, Фрерон лишился маски патриота и обнажил свою сущность; покрытый язвами преступлений, он ощутил потребность укрыться под знаменем заговорщиков и перешел на сторону роялистов: как и все обреченные партии, они были неразборчивы в выборе тех, кого вербовали.

Мы, французы, были свидетелями множества революций, но ни один из нас не способен объяснить, чем вызывалась антипатия к тому или иному политическому деятелю в смутные времена, а также понять причину некоторых союзов, настолько лишенных логики, что это не укладывалось в голове.

Фрерон был никчемным человеком и ни в чем себя не проявил: не был наделен ни умом, ни характером, ни политическим чутьем; это был один из тех литературных поденщиков, что работают ради куска хлеба и готовы продать первому встречному остатки чести и свое доброе имя, оставленное отцом.

Он был направлен в провинцию в качестве народного представителя и вернулся из Марселя и Тулона обагренный кровью роялистов.

Объясните же, каким образом Фрерон неожиданно оказался во главе влиятельной партии, состоящей из молодых, энергичных, жаждущих мести людей, одержимых страстями, которые в пору безмолвия законов приводят к чему угодно, но только не к тому, за что порядочный человек подаст вам руку.

Фрерон только что с большим пафосом сообщил о том, что его подопечные, как уже было сказано, затеяли перестрелку с солдатами Мену.

Молодой председатель, в отличие от него, рассказал с необычайной ясностью о том, что произошло в Конвенте, и заявил: отступать уже поздно.

Война между депутатами и секционерами начиналась.

Победа, бесспорно, ждала того, кто первым приготовится к схватке.

Какой бы сложной ни была ситуация, Даникан заметил, что они ничего не могут решить без Леметра и того, с кем он ушел.

Не успел генерал договорить, как глава роялистского агентства вернулся с человеком лет двадцати четырех-двадцати пяти; у него было круглое открытое лицо, белокурые курчавые волосы, почти полностью закрывающие лоб, голубые глаза навыкате, голова, втянутая в плечи, широкая грудь, богатырские руки и ноги.

Он был одет подобно богатым крестьянам Морбиана, но золотые галуны шириной в палец окаймляли воротник и петлицы сюртука, а также края его шляпы.

Молодой председатель подошел к нему.

Шуан протянул ему руку.

Оба заговорщика несомненно знали, что должны были встретиться и, хотя не были знакомы, сразу же узнали друг друга.

Леметр представил их друг другу.

— Генерал Круглоголовый, — сказал он, указывая на шуана. — Гражданин Морган, глава Соратников Иегу, — прибавил он, кланяясь председателю секции Лепелетье.

Молодые люди пожали друг другу руку.

— Волею случая мы родились в противоположных концах Франции, — сказал Морган, — но нас объединяют общие убеждения. Мы одного возраста, однако вы, генерал, уже знамениты, тогда как я еще пребываю в безвестности, разве только известен несчастьями своей семьи. Эти несчастья и мое желание отомстить за них дали мне возможность получить рекомендацию роялистского комитета Юры и должность, которой я обязан секции Лепелетье, избравшей меня своим председателем по рекомендации господина Леметра.

— Господин граф, — отвечал генерал-роялист с поклоном, — я не имею чести принадлежать, как вы, к французской знати. Нет, я всего лишь дитя соломы и плуга; если нам суждено сложить голову на одной и той же плахе, не грех узнать друг друга получше: кому же понравится умирать в обществе того, с кем не хотелось бы жить?..

— Все ли дети соломы и плуга в ваших краях, генерал, изъясняются столь изысканным образом? В таком случае, вам не пристало терзаться сожалениями по поводу того, что не родились среди знати, к которой я принадлежу по прихоти судьбы.

— Я должен заметить, господин граф, — продолжал молодой генерал, — что мое воспитание было отнюдь не типичным для бретонского крестьянина. Я был старшим из десяти детей в семье, и меня рано послали в ванский коллеж, где я получил основательное образование.

— Кроме того, как я слышал, — заметил с улыбкой тот, кого шуан величал графом, — ваш путь был предначертан с рождения и вам предсказали, что вы созданы для великих дел.

— Не знаю, следует ли мне хвастаться этим пророчеством, уже частично исполнившимся. Однажды, когда моя мать кормила меня грудью, сидя на пороге нашего дома, мимо проходил нищий; он остановился, опершись на свой посох, и уставился на нас.

Мать, по своему обыкновению, отрезала ему ломоть хлеба и вложила в его руку монету.

Нищий покачал головой и, дотронувшись до моего лба костлявым пальцем, сказал: «Вот ребенок, который принесет большие перемены своей семье и великие потрясения — государству!»

Затем, поглядев на меня не без грусти, он прибавил: «Он умрет молодым, но сделает больше, чем столетний старец!»

И побрел дальше.

Для моей семьи это предсказание сбылось. Как вам известно, я принимал участие в вандейском восстании девяносто третьего — девяносто четвертого годов.

— И блестяще! — прервал его Морган.

— Я старался изо всех сил…

В прошлом году, когда я собирал людей в Морбиане, жандармы и солдаты пришли ночью в Керлиано и ворвались в наш дом. Отец, мать, дядя, дети — все мы были арестованы и брошены в тюрьмы Бреста. Тогда-то моя мать припомнила предсказание, сделанное младенцу. Несчастная женщина, заливаясь слезами, принялась упрекать меня в том, что я стал источником семейных бед. Я попытался ее успокоить и ободрить, сказав, что она страдает во имя своего Бога и своего короля. Что поделаешь! Не все женщины понимают значение двух этих слов. Моя мать продолжала рыдать и скончалась в брестской тюрьме, разрешившись ребенком.