– Тебе хорошо. Твое желание… проще удовлетворить… чем мое.

– А ты чего хочешь? – спрашивает он осторожно и небрежно одновременно.

– Как тебе сказать… – она усмехается. – Очень хочется… пи-пи.

– О, да! – Литвин с облегчением улыбнулся в ответ, хотя легкое непоследовательное сожаление все же кольнуло. – Придется выходить наружу. Расскажешь, как там.

– А ты сам не хочешь?

– Я привык дамам уступать, – галантно наклоняет голову Артем.

Арлетт фыркает в ответ. Но из спальника вылезает.

Спустя пару минут…

– Отвернись!

– Чего?

– Отвернись быстро!

– Зачем?

– Сейчас сяду голой… butin (фр. попа) на горелку!

– Обморозилась? – встревожился он.

– За две минуты вряд ли успела. Но там тааак холодно… – чуть ли не подвывает жалобно.

– Дай, я посмотрю.

– Не надо!

– Тогда я отворачиваться не буду.

Она ворчит, залезает в спальник, трясется там от холода.

Спустя пару минут Артем протягивает ей кружку.

– Ваш чай, мадмуазель.

– А круассаны? – морщит она нос.

– А круассаны я потерял по дороге.

– Спирт налил?

– Обижаешь! Разве я могу предложить даме с замороженной… попой чай без спирта!

Примерно так они и провели почти два дня. Литвин старательно демонстрировал легкий и непринужденный тон общения. Арлетт его активно поддерживала. Собственно, это было нетрудно. Им нашлось, о чем поговорить. Артем с удовольствием и интересом выслушал полную весьма нетривиальных событий и приключений историю жизни великого и ужасного Бертрана Деларю, ныне покойного. И про работу и исследования Арлетт тоже послушал, хотя понял не больше половины.

И сам, к собственному немалому удивлению, многое рассказал ей. И про разбившийся на Медвежьем Клыке вертолет. И про погибшего в лавине друга. И о других важных событиях своей жизни – грустных и не очень.

Как психолог он понимал, почему это происходит. Во-первых, делать им все равно по большому счету нечего, только разговаривать. А во-вторых… их полное уединение… и пережитые вместе испытания… создают ощущение некой особой близости. Некоторый особый мир… который будет существовать, пока длится буран. И исчезнет, как только они смогут выйти отсюда. Но пока они здесь – они могут сказать многое… сокровенное… как на исповеди. И… лучше говорить, чем что-то другое.

Общение их было любопытно еще и с лингвистической точки зрения. Аленка хотела попрактиковаться в русском? У нее появилась для этого прекрасная возможность. А сам Литвин не удержался и попросил ее рассказать что-нибудь на французском. Мотивируя это исключительно целями языкопознания, дабы не сознаваться в том, что ему до одури нравится, как звучит ее голос, особенно, когда она говорит на родном языке.

– Что тебе рассказать? – смеется Арлетт. – Уже спать пора.

– Вот и расскажи сказку. На сон грядущий.

– Ладно! А ты попробуй угадать, что это за сказка.

– Эй! А вдруг я эту сказку не знаю?!

– Это очень известная… история.

Он не предпринимал ни малейших попыток опознать сказку – просто наслаждался переливами интонаций, мягким грассирующим «р», связками слов. Ему определенно нравится, как звучит французский язык.

– Узнал?

– Нуууу… Это сказка про «ле люп гри».

Она звонко смеется.

– Что? Это слово очень часто повторялось по ходу рассказа. Не про «ле-люп» сказка?

– Про него. Это один из двух персонажей.

– А кто второй?

– Это была сказка «Серый Волк и Красная Шапочка».

– «Ле люп гри» – это Красная Шапочка?

– Нет.

– Вот блин! Серый волк?

– Да.

– Оригинально, – усмехается Литвин. – Чем обусловлен выбор сказки?

– Я мало знаю сказок. А ты… ходишь в красной шапке.

– Ну-ну, – Артем прячет за усмешкой удивление. – Ладно, за сказку спасибо. Давай спать.

Быт их был прост и незамысловат. Поесть, поспать. Разговоры в темноте – газ надо было экономить, в первую очередь, для приготовления горячего питья и пищи. Самую большую сложность доставляло отправление естественных нужд, проще говоря – то самое «пи-пи». Артему, в силу физиологии, было проще. А вот для Аленки каждый выход «на улицу» заканчивался стенаниями по поводу замерзшей butin. Артем ее каждый раз дежурно подкалывал, с самым серьезным видом предлагая помощь в отогревании пострадавших частей тела. Подкалывал, подкалывал и… доподкалывался.

Его профессионализм, выдержка, самообладание и тэ дэ отказали ему внезапно. На третий день, когда до окончания бурана оставалась всего-то пара часов. Но он об этом не знал. А даже если бы и знал…

Проснулся. Хрен поймет, что за время суток, биоритмы совершенно расстроились. Попытался вытащить руку, зажатую между их телами, чтобы посмотреть, который час. Не получилось. Повернулся, чтобы поменять положение тела. В темноте, случайно, абсолютно случайно… Губы касаются… и надо же, как удачно… Замирает от прикосновения своими губами к ее. Надо отстраниться, извиниться… Да и рука вон затекла. А в следующее мгновение…

Вы целовались, когда вокруг непроглядная темень, и все чувства, за неимением зрения, обострены? Когда щеки и лоб холодит минусовая температура снаружи. А внутри, между двумя, все пылает и горит. Губы плавятся, и весь воздух вдруг куда-то делся. Одежда, которой на них, разумеется, много, одновременно и мешает, и – как будто ее нет. Потому что он чувствует нетерпеливое тепло ее тела, несмотря на все эти высокотехнологичные тряпки между ними.

В голове вдруг мелькает – вот он, настоящий поцелуй по-французски. Он же целуется с француженкой. От этого так башню сносит, что ли?… Вряд ли…

Он так привык за эти пару дней к ее присутствию всегда близко, всегда рядом, и то, что они целуются, кажется сейчас абсолютно правильным. Какого рожна они не делали этого раньше?! Мысли расползаются и тают, как снег на солнце, оставляя в голове одно. Одно оглушающее, отупляющее и совершенно неуместное сейчас желание.

Как-то, не пойми как, но ему удается прерваться, остановиться, отстраниться.

– Ален, стоп. Погоди, нельзя так…

Собственный голос звучит неузнаваемо. А уж слова… Как же, должно быть, они обидно звучат для нее. Но…

– Это не потому, что не хочу. И не потому, что ты непривлекательна. Очень. Просто…

Чуть влажная теплая ладонь запечатывает ему рот.

– Арти, я не идиотка. Я все понимаю.

Он пытается что-то промычать сквозь ее пальцы.

– То, что происходит сейчас… оно останется здесь. Пока мы здесь – оно здесь. А когда мы уйдем отсюда – оно исчезнет. Не бойся, Арти. Это просто… поцелуй.

Не бойся?! Да кто тут боится?! Он резко убирает руку, но не отпускает ее.

– В том-то все и дело! Больше всего меня бесит то, что, кроме поцелуев, нам ничего не светит! Ужасно бесит! Понимаешь?!

Она должна понимать. Что все, чуть менее невинное, чем поцелуи, в данных условиях крайне сложно… технически. И гигиенически. И термически. И всяко разно. Но от этого – не менее желанно!

Это адское попадалово – когда ты ТАК хочешь женщину, а в твоем распоряжении только губы – твои и ее.

– Понимаю. Не буду больше тебя целовать. И ты меня не целуй.

– Угум, – что самое удивительное, он соглашается с ней не только на словах, но и делом. Он больше не целует ее в губы. Поторопился он с утверждением, что в его распоряжении есть только губы. Еще есть узкая твердая ладошка.

Дышать ей в пальцы, водить губами по ладони и гадать – на каком из перекрестья линий – как их там: линия Судьбы, Линия Жизни, что там еще?… – зашифрована их встреча? Впрочем, вряд ли она там отмечена. Слишком мимолетна эта встреча, пара случайных поцелуев со случайным товарищем по походу.

Ее тихий стон и что-то неразборчивое по-французски прошибает до озноба и, одновременно, заставляет очнуться. Остановиться, одуматься, прийти в себя, черт побери, пока не поздно! Пока он еще хоть как-то контролирует ситуацию.