Хижина бакенщика Клычдурды, обнесенная невысоким дувалом, стояла на обрывистом берегу реки. Внизу глухо шумела Амударья, неся на север, к Аралу, свои мутные коричневые волны. Днем над рекой носились чайки, а ночью на ней горели огоньки бакенов и тревожно гудели пароходы.

Хижина — иначе ее и не назовешь,— была покрыта корявыми стволами саксаула и желтыми полусгнившими связками камыша. В ней светилось одно-единственное окошко, обращенное к реке, да и то на случай, чтобы при надобности взглянуть, что там творится в широких зыбких берегах.

А творилось на реке много всякого. То закапризничает бешеная Аму — начинает подмывать лёссовый берег: только и слышна, как падают в воду огромные песчаные глыбы. То фарватер реки, изменив направление, приблизился к самому берегу, а середина, где только что он проходил, сплошь заилилась и образовался островок. От того, что Амударья беспрестанно меняет направление своей стремнины,— и образуется на ней множество островов. Одни островки .. еще голые, только ил да песок, другие, глядишь, уже покрылись буйной растительностью — камышом, тамариском, кустами и травами. И зверье уже на них завелось: кабаны, лисы, шакалы, да и птиц много. Живет такой островок со всеми его обитателями припеваючи год, два, три — горя не знает, и вдруг половодье. Забурлила, закипели река, вышла из берегов, затопила все низины. Об островах тут и говорить нечего: их, как корова языком, вода слизнула — только коряги да сплетенные кусты по волнам несутся. И зверье барахтается в мутных пенистых волнах- Одни зверушки выбираются на берег, а другие— выбиваются из сил и тонут. И не только зверье, но и люди порой оказываются в бедственном положении. Бывало бакенщик проснется ночью от того, что где-то на реке пароход беспрерывно гудит — помощи просит, схватит фонарь, ключи от привязанной лодки, и — к берегу. Да и в спокойные дни его почти никогда не бывало дома. С наступлением темноты Клычдурды садился в моторную лодку, уплывал вверх или вниз по реке. Возвратясь поздно ночью или утром, отсыпался до полудня, потом вставал, обедал — и снова на дежурство. Хозяйством вовсе не занимался. Со всеми делами в доме управлялся его десятилетний сынишка Довран.

Это был не по годам физически развитый мальчуган. Черноволосый, большеглазый, он, казалось, весь соткан из мускулов. Он без особого усилия мог отнести ведер десять подряд с водой из Амударьи к себе во двор. Мог дочиста вымыть черный закопченный котел, наполнить его водой, наколоть саксаула и развести под котлом огонь. Мог приготовить вкусную наваристую шурпу из баранины. Мог замесить тесто и испечь в тамдыре пышный туркменский чурек. Словом, Довран мог по-хозяйски делать все, и при этом никогда не хныкал и не жаловался на усталость. Да и как иначе! Отец вечно занят, матери у Доврана нет — умерла два года назад. Вспоминая ее, мальчуган подолгу задумывался и трудно глотал горькие слезы. Ведь совсем еще недавно мать учила его воду носить, дрова колоть и чуреки печь. И сказок ему по ночам много рассказывала. Бывало, лежат они в темноте вдвоем. Жутковато в хижине. Отец где-то на реке, а за стеной по-волчьи заунывно воет ветер. Довран жмется к матери и слышит, как таинственно и страшно звучат ее слова: «Жил в далекие времена в царстве Хорезма падишах по имени Хорезмшах». И вот уже Довран не только слышит, но и перед глазами видит высокие башни крепостей и круглые минареты, огромных слонов и резвящихся на их спинах обезьян, павлинов с длинными голубыми хвостами. Утром Довран обязательно спрашивал у матери: где же все-таки эта сказочная страна Хорезм? Мать, в какой уже раз указывала рукой на север — в ту сторону, куда стремительно неслась река, и мальчуган, в надежде увидеть ее, забирался на крышу дома и долго смотрел в даль, надеясь разглядеть вдали величественные замки и башни.

Да, это было совсем недавно — всего два года назад, когда жива была мать. А теперь только память о ней и тех сказочных днях. А наяву — забота о доме, об отце, о себе, о курах и трех овечках, которые жевали траву в загоне. И еще самая главная забота, — это забота о «волшебном царстве», которое создал Довран в одном таинственном местечке, на берегу реки. Неизвестно, сколько бы жил вот так — своими заботами. Довран, если бы не случай.

А произошел этот случай в начале - июня, когда необозримые просторы вокруг реки и острова на ней покрылись изумрудной зеленью; птицы повсюду запели на все лады, и в синем вымытом дождями небе поплыли белые клубящиеся облака. К этому времени Довран давно уже сбросил с себя лишнюю одежду. Рубашки и штаны повесил на крючок в хижине, телогрейку спрятал в старом кованом сундуке вместе с брезентовой отцовской зюйд-весткой. Шапка косматая тоже там. На Довране всего лишь трусы да еще тапочки— их он надевал днем, в самую жару, когда нагревался песок и ступить на него босой ногой было невозможно.

Началось с того, что утром, выгоняя со двора овец, Довран услышал за песчаной косой странные звуки. Таких звуков он никогда не слышал. Мальчик перебрал в памяти всех зверей и животных, голоса которых раньше слышал — волка, шакала, гиены, лошади, верблюда, но эти новые звуки совсем не походили на те знакомые голоса. И ни одна птица, пролетая над Амударьей, так не кончала. Кто же это кричит? Отогнав овец от двора к саксаульнику, где между корявых стволов зеленела трава, Довран вернулся во двор и мигом взобрался на крышу. Едва он оказался на ней, как странные звуки повторились. Зычно и тревожно летели они с севера со стороны Хорезма, о котором так много сказок когда-то рассказывала мать. Мальчик почувствовал, как по его коже прошел озноб. Довран стал всматриваться в даль, и ему почудилось, что за рекой из зеленых дженгелей выходят разукрашенные слоны с обезьянами, а таинственные звуки летят с белых кучевых облаков. «Это ведет свои полчища на могучий и древний Хорезм страшное чудовище аждарха! Надо спасать падишаха!» — мгновенно решил Довран и ловко спустился с крыши. Тотчас он выскочил со двора и метнулся к реке. До песчаной косы, где находилось «волшебное царство» Доврана, примерно полкилометра, но если плыть к нему по реке — то гораздо ближе. Можно было сесть в лодку, но еще лучше — самому вплавь. Довран, остановившись у обрыва, еще раз взглянул на реку, на зеленые дженгели и прыгнул в воду.

Плавал он хорошо: на воде держался легче пробкового поплавка, а руками и ногами управлял не хуже, чем рыба. Да и немудрено было научиться, живя с самого дня рождения рядом с рекой. Амударья вошла в жизнь мальчика так же естественно, как, скажем, дорога в пески, по которой он ходил за саксаулом, или сама пустыня, где чувствовал себя он так же естественно, как в собственной хижине. В прошлом году, поздним летом, когда упал уровень воды и образовалось много островков и отмелей, Довран даже переплыл на другой берег, к дженгелям. Только войти в их чащобу не осмелился, побоялся набрести на волка или гиену. Да и комаров там столько, что кое-как отбился от них. Сейчас, когда воды в реке с каждым днем прибывает, к дженгелям вплавь не добраться. Даже у самого берега несет тебя с такой силой, словно на бешеном скакуне скачешь. Волны оплескивали подбородок и шею мальчика, оставляя на ушах и загривке хлопья пены. Они подбрасывали его на свои шипящие гребни и, опуская, заслоняли собой пологий лесистый берег, потянувшийся сразу же, едва Довран миновал взгорок и обрыв над которым стояла его хижина. Еще метров сто и — вот он — плес с красивым дугообразным берегом, заросшим тамариском. Сейчас тамариск во всю цвел, и казалось, что кусты его покрыты царственными розами.

Зябко поеживаясь, Довран вышел из воды и направился к своему «волшебному царству», прислушиваясь— не повторятся ли еще раз таинственные звуки. «Царство» находилось в старой барже. Со стороны песков ее вовсе не было видно, и лишь с реки, когда плывешь по ней, виднелся ржавый корпус, больше чем наполовину, скрытый песком и растительностью.