Он рассказывал много о городе — мало о себе. И уже в Москве узнал я, что сам он был другом детства Железняка, написал о нем интересные воспоминания, а сейчас, на 71-м году, пишет историю ногинского комсомола.
Пишет как коммунист, как первооткрыватель. Он уже составил «комсомольскую анкету» и хочет обойти с ней сотни людей.
Существует мнение, что в наши дни открытия возможны в космосе или в микромире, а на географических картах не осталось «белых пятен». Думаю, что все зависит от масштаба карты: на карте мира действительно нет «белых пятен», но они есть на карте области, и еще их больше на карте района.
Но об этом часто забывают. Особенно теперь, когда молодые поэты воспевают космический взгляд на жизнь. Это, наверно, весьма красиво: космически воспринимать бытие, но порой стоит нагнуться и потрогать траву, по которой мы ходим…
Я люблю людей, которых волнуют «белые пятна» на карте района. Эти люди помогают мне еще лучше узнавать, еще больше любить Родину. Они воспитывают в нас радостное ощущение волшебства родной земли.
Это, конечно, замечательно — поехать в Африку и открыть в Сахаре, на удивление цивилизованному человечеству, наскальные рисунки доисторических художников. Но вот М. М. Пришвин мудро заметил однажды, что для того, чтобы понять сказочное плодородие неведомого Нила, надо хорошо увидеть чернобархатные луга за Окой. Положишь на сердце милую Оку — поймешь и далекий Нил. Это умение хорошо видеть Родину, понимая через нее общечеловеческое, даже космическое, и делает мир, окружающий нас, миром обыкновенных открытий.
Пишу это поздно вечером и вижу мысленно, как мой герой идет по неярко освещенным улицам небольшого города. Он идет и думает о том, что из двадцати шести картин удалось пока найти только шестнадцать. Остальные?.. Он выступал по радио, писал в местную газету, ходил по домам, облазил старые чердаки.
А может быть, одна из них висит за этим оранжевым окном. Люди пьют чай, переживают у телевизора, шутят как ни в чем не бывало, а она висит. На улице имени революционера…
Живут на этой улице строители: они подняли рядом микрорайон. И артисты: они ставят в местном театре Шекспира и Горького. И врачи: они делают тончайшие операции не хуже, чем в Москве. Живут тысячи умных, хороших, талантливых людей. И живет мещанин — тот, кто украл у революции картину, маленькое вечное чудо…
Алексей Иванович открывает музей. Вечером он открывает его снаружи, утром изнутри, потому что это музей для нас с вами, а для него то, что и ребенок и старик называют двумя словами: мой дом.
Он входит, не зажигая огня, в небольшую комнату — луч районной луны (похожей на детскую лупу) нацеленно бьет в мрамор, бледный и нежный, освещая грубый излом отбитой руки, чуть открошившиеся кудри, нетронутое лицо мальчика Колумба…
Портрет пятый
Я стоял на кромке шоссе, лицом к острому ветру, тщетно пытаясь остановить одну из попутных машин. Пятна фар, похожие на маленькие морозные луны, рождались то ли в небе, то ли на земле, в молочных сумерках вьюги, неслись на меня, становились все ярче, слепили. Я отчаянно махал обеими руками, меня обдавало жарким снегом, и огнеглазое чудище исчезало стихая. Наверное, тысячи лет назад первобытный пращур мой испытывал ту же великую беззащитность, умоляя о милости таинственных грозных богов.
Машины летели мимо, вьюга усердствовала, и уже не ранний вечер — ночь с ее неизмеримой глубиной чудилась в этом сумрачном, в этом стонущем вихре.
Я отчаялся и подумывал о том, не вернуться ли мне обратно в усадьбу совхоза, откуда я вышел не вовремя, опоздав на рейсовый автобус.
И опять вылупились из непроглядно-белой мути две маленькие луны и, становясь все ярче, понеслись на меня. Я слабо поднял руку. Машина остановилась шагах в пятидесяти. Подбежав, я увидел, что это допотопная, потрепанная полуторатонка. Судорожно рванул на себя ручку кабины и нырнул в чудеснейшую теплынь, пахнущую табаком и бензином.
Мы поехали, и сквозь ветровое стекло я посмотрел на шоссе в белых барашках поземки спокойно, даже с интересом, точно мне показывали это в кино.
— Долго голосовал? — тронул меня локтем шофер.
— Ага, — ответил я, посмотрев на него с трудом из-под тяжелых, нахлестанных ветром век.
— Ну подремли, обтай… Табаком погрейся. Желаешь? — И, не дожидаясь ответа, достал мятую пачку сигарет, вынул одну, ловко сунул мне в рот.
Закурили, и сквозь клубы дыма я посмотрел на него опять, уже внимательно. И увидел: лет ему под пятьдесят, виски седые, редкие, лицо, шея, руки морщинистые, темные. Но вот он обернулся с быстрой улыбкой: «Оттаиваешь?» — и мне показалось, что он гораздо моложе… Странное лицо: анфас — тридцать, в профиль — пятьдесят.
— Далеко тебе? — опять тронул он меня локтем.
— Выйду на сто шестом.
Он усмехнулся:
— В сугробе заночуешь, на шоссе?
— В лесное хозяйство пойду, к сторожу, а утром рано — в лесничество.
— Подкачу тебя не хуже такси к самой сторожке…
— Не стоит, — слабо отнекивался я, — бездорожье. Тут и идти-то километра полтора…
— Заледенеешь. Вьюга воюет!.. А шоферу зимой весь мир — дорога. — Помолчав, добавил небрежно: — Верь или не верь, для меня бездорожья вообще не существует. Хоть в ростепель, хоть по осени…
Я, конечно, не поверил, потому что дороги нашей области не раз отпечатывались синяками на моем теле. И я еще радовался, получая эти синяки: едем! Хуже, если застрянешь. Но, боясь обидеть моего собеседника, и виду не показал, что не верю, только голову наклонил, слушаю, мол… Однако обмануть его не удалось.
— Не веришь? Хорошо. А Чекуновка тебе известна?
Известна ли мне Чекуновка! В это дальнее село на берегу рыбной речушки с обидным названием Ленивка весной и осенью почту и хлеб доставляют на тракторах, да и то в хорошие дни. А после обильных дождей оно недосягаемей вершин Тянь-Шаня.
— Ну вот, слушай: в позапрошлую осень по самому что ни есть непролазному бездорожью я на этой машине вызволил из Чекуновки Александра Ивановича. Понял? Доктора русской литературы. Почти неживого, с взорванным сердцем. Я в облпединституте работаю пять лет. Там и собрал эту колымагу из рухляди. Ты, конечно, заметил, что она стара, как баба-яга. А вторую ее особенность сумел увидеть? Ну?.. Она высокая! Я про посадку говорю, понял? Твой «газик» ляжет на пузо, если колеса осядут, и ни с места. Он вездеход до первого болота… Посадка низкая. А мне хоть бы что. Цепи надену — я с ними бог. Над моей машиной, милый человек, на асфальте посмеешься, а заедем в глухомань — целовать будешь. Целовали, не сомневайся… А в ту осень зарядили дожди с самого августа и холили землю без роздыха. А Александр Иванович уехал в Чекуновку рыбачить. Ну, двадцать восьмого первый по осени ученый совет, утверждают то, се, расписание лекций, а его нет… Ясное дело, понимают, застрял… И тут из сельсовета позвонили: «Что делать с вашим доктором литературы, помирает от сердечной боли, а с больницей сообщения нет, отрезаны от мира сего…» Положение — сам понимаешь! Студенты говорят: вертолет. А директор рассудил: лучше синица в руке, чем журавль в небе, и послал меня с Исаем Борисовичем, тоже доктором наук из мединститута. «Доберешься?» — «Что ж, с цепями я бог…» Поехал и доехал. Лежит наш Александр Иванович в горнице у бабки Анастасьи на белой высокой подушке, дышит тяжело. Ощупал его Исай Борисович, измерил ему то и се, вышел со мной на улицу. «Ну, — говорит, — Николай Иванович, беда… Надо в больницу его, пойди поищи сани, потащишь за собой не спеша». Пошел, поискал и вернулся ни с чем. «Нет, — говорю, — ладных саней. Лодка есть уемистая, барка рыбацкая, но чем в ней переваливаться с боку на бок, лучше в кузов ко мне положим сенца посуше…» — «Пойми, — отвечает, — сердце у него взорвано, лопнул сосуд, растрясет у тебя до смерти». — «Да я, доктор, — улещиваю его, — вас обоих как на руках понесу и не почуете дороги». Согласился поневоле: по их законам, если в первые сутки не доставишь в больницу, потом три недели трогать нельзя. Положили сена, распушили, а в сено Александра Ивановича. А темнеет уже. Посмотрел Исай Борисович на молодой месяц. «Ну, — говорит, — я буду иметь хорошую ночь под этим небом». И сел рядом с больным… Поехали, а вокруг море не хуже Охотского на Колыме. Вода, топь куда ни посмотришь; зажег я фары, еду как во сне или в сказке. Иду, понимаешь, на цыпочках, тихо, не на третьей — на тридцать третьей скорости. Ну, дорогу я постарался запомнить, пока ехал сюда, по кустам, по деревьям. Эх, цепи, думаю… И тут задний мост начал садиться. Это же хана! «Ну, — говорю, — милые, родные!..» А у самого сердце тоже вот-вот… вот-вот… Слава богу! До больницы двадцать пять километров. Ехали два часа. А потом уже без цепей помчал я Исая Борисовича в город. «Ну, — говорит он, — был лодочник Харон, он переправлял в подземном царстве души людей с этого берега на тот, а ты сегодня переправил одну душу с того берега на этот».
