Через долгий ряд тысячелетий изящно одетые ученые Европы в торжественных стенах академий и университетов будут живо обсуждать десятилетия и века, — что же велоту руку по камню пещеры?

Бескорыстная игра первых истинно человеческих сил? Неосознанно-трезвый расчет первобытного охотника, создающего модель будущей жертвы? Вера в магический обряд?

Напишут тысячи монографий… А большеглазый раненый бизон будет все так же бессмертно умирать на потолке Альтамирской пещеры…

Охотник-художник, расписывавший стены пещерного жилища, чувствовал радость, испытывал горе, он, несомненно, умел плакать и, возможно, смеяться. Он видел в обломках камня лаконичные и целесообразные очертания нужных ему орудий, он начинал ощущать могущество женщины. Он, конечно, не понимал, не мог понимать, что такое человеческий гений, но сам он, этот художник, был человеческим гением.

Может быть, когда он с охрой подошел к стене, ему действительно захотелось исследовать (если формулировать мотивы его действий сегодняшним языком) строение тела и ритм бега животного, которого он завтра должен убить, чтобы не умереть с голоду. А может быть, он в самом деле верил в магическую силу рисунка.

Для меня важно не это: важно для меня, что в ту минуту, когда рука его пошла по камню, решилось: быть на земле Сократу, Леонардо да Винчи, Пушкину, Эйнштейну, Циолковскому, быть академиям и университетам, быть сонму ученых, которые не устанут обсуждать его загадочное действие. Быть Человеку. Летать…

Чем бы ни руководствовался он, рисуя бизона или оленя, он наделял их новой истиной и новой красотой. То были его — человека — красота и истина. Вернее, истина и красота самой жизни, раскрывшиеся в нем с космической мощью. С ним в мир вошла сила, сообщившая новый смысл деревьям, горам, океанам, оленям, сила его разума, его сердца, сила, созидающая рядом с этим миром, по его же мудро отобранным законам — законам красоты — второй: человеческий. Города, самолеты, картинные галереи, ледоколы, плантации роз…

Первобытная ночь окружала пещеру, догорал костер, уже спали мужчины, женщины, старики, дети, шли через чащу, мощно сотрясая землю, заколдованные, но еще не убитые бизоны, будто бы ничего не изменилось в суровом мире, и мне хочется еще минуту побыть в этой темнеющей пещере, я ведь не птица, которая не помнит оторвавшегося от ветки ящера. Я испытываю нежность к этому уставшему, набегавшемуся за день человеку, к его рукам, сумевшим передать в теле животного трепет бытия. Исследуя это тело, он, сам того не понимая, исследовал нечто несравненно большее — жизнь. И ему первому мы обязаны тем ощущением богатства и разнообразия жизни, которое заставляет нас странствовать, писать, экспериментировать, строить. Тихо, чтобы не разбудить уснувшего художника, я ухожу из темнеющей пещеры…

«Рожденный ползать — летать не может», — это красиво и мудро, как поэтический образ, как метафора, высмеивающая ужа и воспевающая сокола, но могущество жизни, видимо, действительно в том, что ящер развился в орла. И не понимал ли это сам Горький глубже и шире, чем кто-либо из художников и философов?

Его огорчало, что в век сложных явлений и сложных вещей постепенно утрачивается ощущение самой значительной в мире сложности: человека.

Он писал в 1927 году:

«Странно, даже несколько смешно наблюдать удивление человека перед граммофоном, кинематографом, автомобилем, но — неутомимый творец множества остроумных полезностей и утешающих забав — человек не чувствует удивления перед самим собой. Вещами, машинами любуются так, как будто они явились в наш мир своей волей, а не по воле существа, создавшего их».

Актуальность этих строк не уменьшается оттого, что в них стоит «граммофон», а не «магнитофон», «автомобиль», а не ТУ-104…

С отрочества до последних дней думал Горький напряженно о том, что именно человек — самая таинственная реальности мира. В ней раскрывается наиболее полно и выпукло сама жизнь, чудо жизни.

Что такое человек?

(Я, разумеется, ухожу от серьезного и подробного рассмотрения этого громадного вопроса. К человеку сегодня ведут физика, химия, астрономия, не говоря уже о биологии и философии. Человек становится основой великого синтеза наук, буйно разрастающихся, подобно ветвям сложного исполинского древа. Если вчера о величии человека писали поэты, то сегодня более обоснованно и глубоко и отнюдь не менее возвышенно говорят ученые. Может быть, когда-нибудь вторую половину XX столетия назовут началом эры Человека. С моей стороны было бы и нескромно и нелепо попытаться разработать эту великую тему. Мне важно сейчас осветить одну ее социально-этическую грань.)

Что же такое человек? Это не академический, отвлеченно-философский вопрос. От того, как мы на него отвечаем, зависят счастье и несчастье: и тех, кто живет с нами рядом, и тех, о существовании кого мы даже не догадываемся.

«Что такое человек? — размышляет вслух горьковский Сатин. — Это не ты, не я, не они… нет!.. это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном!»

Сам Горький отлично понимал опасность подобного мощного обобщения. Оно впечатляюще, даже опьяняюще красиво и… бесчеловечно, если видеть в нем основу социальной этики. «Это не ты, не я, не они…» — вмиг утрачивает философическую возвышенность и красоту, когда от афоризмов переходят к делу.

Горький утверждал в конце жизни скромный антисатинский идеал:

«Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и больше того, что он сам думает о себе. Говоря это, я говорю о совершенно конкретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков… это самое загадочное существо, одаренное безграничной силой воображения, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеянного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя и неуменьем удивляться себе самому».

На вопрос, что такое человек, Горький отвечал твердо: это — ТЫ.

Многие из нас отлично чувствуют красоту и сложность человека, общаясь с ним посредством Стендаля, Льва Толстого или Хемингуэя, и утрачивают начисто это весьма плодотворное чувство лицом к лицу с кондуктором автобуса, сотрудником и даже товарищем детских лет. Ничуть не умаляя дара больших художников, умевших видеть в капле океан, хочется пожелать, чтобы возвышающее душу чувство человеческой сложности не уходило вместе с любимым томом на книжную полку.

В этом смысле каждый из нас должен хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть стать художником — мы и становимся художниками, когда любим.

Что может быть радостнее узнаваниячеловека! Из всех открытий это самое доступное, не требующее ни кораблей, ни телескопов, ни синхрофазотронов. Постепенно спадает будничное, однообразное, похожее и обнажается все отчетливее редкостное, непохожее, единственное в миллионах галактик. О моем личном опыте узнавания я постарался рассказать в этой книге (иногда оно было горестно-запоздалым, как в «Авторе скучных писем», чаще счастливым, как в «Восьми портретах»).

Узнавание — это труд. Когда поэт Н. Заболоцкий писал: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь», — он, мне кажется, подразумевал именно узнавание человека человеком. Потому что одновременно — это узнавание и безмерной сложности жизни, космоса, зашифрованной в человеке.

Имеет ли этот труд какую-нибудь, условно говоря, технологию, ну, что ли, «тайны ремесла»?

И опять мысль меня уводит в мир Андерсена.

Я думаю о мальчике, одном из его героев; когда он заболел, мать заварила ему хорошее потогонное — бузинного чая, и в это время в комнату вошел сосед-старичок, умевший славно рассказывать разные волшебные истории. Мальчик, конечно, тотчас же попросил рассказать что-нибудь новое.

«Новое еще не постучалось ко мне в лоб: вот я!» — ответил старичок. Но мальчик, уверенный в том, что можно сочинить, выдумать любую историю, настаивает. «Нет, — возражает старичок (то есть сам Андерсен), — нет, надо ждать, пока само постучится…» — и вдруг радостно восклицает: «Посмотри на чайник!» Посмотрел мальчик и увидел: растет из чайника густой и большой куст бузины. Вот он уже коснулся постели мальчика, а из зелени куста выглянуло веселое лицо старушки, одетой в платье зеленое, как листья бузины. «Римляне ее называли Дриадой, — объясняет мальчику старичок, — но это мудреное имя, в нашей слободке она известна как Бузинная Матушка. Слушай теперь, что я буду рассказывать…»