Женевьева смотрела вверх, в незнакомые глаза — глубокие, темно-синие Океаны бушующей страсти.

— На этот раз ты должна идти со мной до конца, как ты умеешь, фея, — произнес он охрипшим голосом, опускаясь, чтобы она могла принять его жаждущую плоть.

Женевьева услышала собственный стон — ее тело сомкнулось вокруг его плоти… А он проникал в нее все глубже и глубже, и с каждым толчком движение его становилось все более настойчивым. Теперь его ничто не сдерживало, и его плоть стала частью ее самой. Женевьева поняла, что ее наслаждение зависит от нее самой и стала двигаться в такт ему, нетерпеливо впиваясь ногтями в его ягодицы. Еще миг — и взрыв сотряс все ее существо, она закричала на всю комнату, и почти одновременно раздался крик Доминика.

Прошла вечность, прежде чем, очнувшись, она снова почувствовала тяжесть его тела, казалось, готовую раздавить ее, ощутила его сухие губы на своей шее и вновь осознала себя. Она лежала, широко раскинув руки и все еще обнимая его ногами, в той позе, в какой рухнула в забытье после взрыва. Когда Женевьева ласково провела рукой по его гибкой мускулистой спине, Доминик приподнялся и поцеловал ее в губы. «Поцелуй-подтверждение, — подумала Женевьева, — но подтверждение чего?» Этого она не знала.

Делакруа медленно перекатился через нее и лег рядом, его теплая рука по-хозяйски сжимала ее бедро. Потом с загадочным тихим смешком он встал с кровати.

— Что смешного? — спросила Женевьева; теперь, когда его не было рядом, она вдруг почувствовала страшную неуверенность в себе.

— Ну что ты, я смеюсь не над тобой, я смеюсь оттого, что всегда приятно убедиться в собственной правоте. Да и насчет тебя. — Доминик наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее.

— Ив чем же именно ты не ошибся? — настойчиво спросила она, поскольку Делакруа явно не был склонен углубляться в подробности.

Доминик тряхнул головой и хитро улыбнулся:

— Я-то знаю, а тебе это предстоит еще открыть, фея.

— Не думаю, будто осталось что-то, чему мне еще предстоит научиться в любви. — И Женевьева насупилась.

— А вот тут ты сильно ошибаешься, моя дорогая! — И Доминик от души рассмеялся. — Ты только скользнула по поверхности, в чем у тебя будет возможность убедиться, когда мы отправимся на озеро Борн.

Женевьеву снова охватил азарт:

— Когда это будет? Пана уже позволил мне отправиться к урсулинкам.

— Послезавтра. — Доминик ополоснул остывшей водой лицо и шею и потянулся за мылом. — Сайлас будет ждать тебя под монастырской стеной в три часа и отвезет на «Танцовщицу». Мы уйдем с вечерним приливом.

— Что мне взять с собой?

Доминик был озадачен. Мужчина не понимал, зачем что-либо брать? К тому же на корабле так мало места для вещей.

— Но надо же мне взять дорожную сумку, — объяснила Женевьева, выбираясь из постели. — Я ведь не могу уехать из дома на три дня без сменной одежды и прочих принадлежностей. Подумай, как странно бы это выглядело.

Доминик что-то недовольно буркнул себе под нос, но вынужден был согласиться:

— Ну что ж, раз тебе нужна дорожная сумка, полагаю, глупо оставлять ее пустой. Я никогда не брал на «Танцовщицу» женщин, равно как и члены команды. Молю Бога, чтобы они не слишком бурно возражали.

— А почему они должны возражать? — недовольно спросила Женевьева, отпивая глоток пунша, который, нетронутый, так и стоял на сервировочном столике.

— Моряки очень суеверны. Они могут счесть твое присутствие дурным знаком, — объяснил капер. — Иди-ка теперь ты помой мне спину.

— Все, Джонас, ты можешь идти. Я сама позвоню в дверь. Перед тяжелыми деревянными воротами в каменной монастырской стене Женевьева улыбалась своему провожатому, который, поставив на тротуар чемодан хозяйки, с сомнением смотрел на нее.

— Я должен проводить вас внутрь, мадемуазель.

— В этом нет необходимости. — Женевьева взялась за веревку для звонка, подвешенного над дверью рядом с зарешеченным окошком. — Мне просто необходимо собраться с мыслями перед встречей с монахинями.

Джонас поскреб засаленные волосы. Здесь, под стеной монастыря, с мадемуазель Женевьевой ничего дурного не может случиться, а если она хочет подготовиться к вступлению в святую обитель, так это ее право вполне можно понять. С другой стороны, слуга не знал, как к этому отнесется месье Латур, что было очень важным соображением.

Женевьева надеялась, что в сопровождающие ей дадут одного из молодых рабов. Любой, кроме Джонаса, с тех пор как она себя помнила, без единого звука повиновался бы ее распоряжению и удалился.

— Ты вернешься поздно, — уговаривала она старого слугу, — а я знаю, что мадам хотела послать тебя на рынок. Ты еще не успеешь дойти до конца улицы, как я уже позвоню.

Немного поразмыслив, Джонас кивнул. Женевьева была его любимицей, к тому же подобную просьбу нельзя счесть неразумной. Помахав ей рукой, он двинулся по улице, добрел до угла, но там остановился и обернулся. Женевьеве ничего не оставалось, как бодро дернуть веревку. Звон колокольчика достиг ушей старика, и он, удовлетворенно махнув еще раз, скрылся за углом.

Пока никто не успел открыть ворота, Женевьева, схватив чемодан, ринулась к противоположному углу. На углу Женевьеву ждал закрытый экипаж. Как только она поравнялась с ним, дверца распахнулась.

— Куда это вы так летите? — спросил Сайлас, ступая на тротуар. — Я не уеду, не дождавшись вас.

— Я вас не видела, — задыхаясь, объяснила Женевьева. — Мне нужно убраться подальше от монастыря, пока ворота не открыли.

Сайлас безразлично буркнул что-то себе под нос. Подробности его мало интересовали. Он заботился лишь о том, чтобы точно выполнить приказ хозяина, хоть и не одобрял его. Жестом он показал Женевьеве на открытую дверцу, и та быстро села в экипаж, желая как можно скорее оказаться в безопасности, подальше от этой улицы. Сайлас и чемодан немедленно тоже оказались в экипаже, дверца захлопнулась, и лошади рванули вперед.

Женевьева выглянула в маленькое окошко, чтобы понять, какой дорогой они едут к пристани. Но вместо того чтобы следовать по направлению к набережной, они двигались по Чартрес-стрит. Возле биржи Масперо экипаж остановился.

— Что мы здесь делаем?

Сайлас ответил не сразу. Он открыл дверцу, спрыгнул на землю и, как обычно, молча показал, что необходимо следовать на ним на биржу. Там они поднялись по лестнице в контору, где Женевьева уже однажды побывала. На сей раз, однако, кабинет оказался пуст.

— Месье хочет, чтобы вы переоделись вот в это, — коротко сообщил Сайлас, указывая на одежду. — Я буду ждать вас за дверью.

Осмотр показал, что в аккуратно сложенной стопке были полотняные бриджи, батистовая сорочка, чулки, вязаная шапочка и пара черных туфель с дешевыми пряжками. Женевьева была удивлена. Она никогда в жизни не носила бриджей, хотя, бывало, завидовала той свободе движений, какую дает мужская одежда. Быстро скинув старое, выцветшее и явно вышедшее из моды платье, натянула бриджи, обнаружив, к своему удивлению, что они пришлись ей точно впору. «Хотя ничего удивительного в этом нет, — подумала она, продевая руки в рукава сорочки. — У Доминика такой большой опыт по части женских форм, что он наверняка может определить размер на глаз».

Зеркала в комнате, к сожалению, не было, поэтому посмотреть на себя не удалось. Убрав волосы под шапочку и сунув ноги в туфли, Женевьева поняла, что они великоваты. Но рядом лежала папиросная бумага, видимо, для того тут и оставленная, чтобы набить ею мысы, Открыв дверь и встретив оценивающий взгляд Сайласа, Женевьева невольно зарумянилась от смущения. Жаль, что у нее нет возможности составить собственное представление о своем внешнем виде, прежде чем показываться ему на глаза. Но Сайлас, кажется, остался доволен, так как коротко кивнул и указал рукой в сторону лестницы.

Они снова сели в экипаж. Там Женевьева запихала в чемодан, где, к счастью, не было ничего, кроме щетки для волос, гребенки, лент и пары чистого белья, свое смятое платье, нижнюю юбку, лифчик, чулки и туфли.