— Ты, кажется, забыла, что твое главное и опасное достоинство состоит в том, что ты не похожа на других, — огрызнулся он. — Я тысячу раз говорил тебе, что манерность Элизы тебя делает просто смешной. У тебя внешность неподходящая.

Женевьева была раздавлена и опустошена обрушившейся несправедливостью. Она вовсе не хотела жеманничать, как Элиза. Женевьева достаточно хорошо знала себя и была уверена, что даже неумышленно не могла подражать сестре. Так что оставалось, держа под руку «мужа», с приклеенной улыбкой на лице, расточая направо и налево банальные любезности, пройти сквозь анфиладу комнат, чтобы найти хозяев.

— О, дорогая мадам, не хотите же вы сказать, что так рано покидаете нас? — запротестовал виконт, замысловато кланяясь, видимо, вспомнив о лучших днях, проведенных при Версальском дворе. — Делакруа, вы не можете быть столь жестоки, чтобы увезти от нас лучшее украшение вечера. Клянусь, это все равно что задуть свечи.

— В таком случае, боюсь, вы обречены провести остаток бала в кромешной тьме, — парировал Доминик. — У мадам болит голова. — Он с искренней озабоченностью взглянул на грустное лицо стоявшей позади него жены. — Разве не так, та chere?

— Слишком много волнений, виконт, — пробормотала Женевьева. — Я в отчаянии, что приходится уезжать так рано.

С любезностями было покончено, и они наконец очутились на холодном ночном воздухе. Словно получив телепатический сигнал, Сайлас тут же подал карету. Женевьеве и впрямь иногда казалось, что между капером и старым матросом существует некая мистическая связь.

Уютная темнота кареты позволяла Женевьеве упрямо замкнуться в своей обиде. Она понятия не имела, почему Доминик так взбеленился, но, видимо, какая-то кошка действительно пробежала между ними в Вене. Это было нечто неопределенное — случайное слово, взгляд, ощущение. И вчера, когда они предавались любви после ее возвращения от Чолмондели, тоже что-то было не так. Он любил ее нежно и искусно, как всегда, и так же заставлял отдаваться ему целиком, без остатка, но эти дурные, хота и неопределенные предчувствия, которые вспыхивали время от времени, они ведь были!

И потом Доминик ласково и любовно уложил ее в постель, но сам ушел, и лишь на рассвете она услышала, как он тихо скользнул под одеяло, лег рядом и мгновенно заснул. А Женевьева прижалась к нему, обняла и положила голову на плечо. Сайлас так и застал их, когда утром принес кофе, и, ворча, стал собирать ее разбросанные вещи. Обычно Доминик посмеивался над тем, как они препирались, словно нянька с ребенком, но теперь не обращал никакого внимания, был замкнут и абсолютно безучастен.

Как только они приехали домой, Женевьева отправилась спать. Она хотела было поругаться, высказать ему все, что накипело на душе, потребовать объяснений, но Доминик зловеще молчал, и Женевьева внезапно почувствовала страшную пустоту, поняв, что сегодня не выдержит стычки с ним. Легче было уйти в себя, лечь в уютную, мягкую постель и выпить горячего молока при мягком свете единственной свечи. Завтра. Завтра она ринется в бой во что бы то ни стало.

Была уже поздняя ночь, когда Доминик оторвался наконец от мрачного созерцания угасающего огня и по темной лестнице поднялся в спальню. Ее освещала свеча, стоявшая на каминной доске, и последние догорающие угли в очаге. Он ощупью пробрался к кровати, полог вокруг которой был плотно задернут — в мирной темноте за ним спала Женевьева. Обычно, если она ложилась раньше, то оставляла полог открытым. Но сегодня Доминик не мог ее упрекнуть — она имела полное право защититься от него.

Откинув шелковое покрывало, Доминик посмотрел на неподвижную Женевьеву. Она лежала на спине, закинув руки за голову, пальцы тонули в кипени волос, разметавшихся по подушке. Над слегка разрумянившимися во сне щеками двумя золотистыми полумесяцами обозначились ресницы; решительно очерченные губы расслабились и слегка приоткрылись.

И чего он так накинулся на Женевьеву? Доминик вздохнул и сбросил сюртук. Его гнев на самом деле был обращен на себя самого — так смешно, так неуместно поддаться столь жалкому чувству ревности! Этот гнев не имел никакого отношения ни к игре, которую они вели, ни к их взаимоотношениям, и было в высшей степени несправедливо переносить свой гнев на Женевьеву. Просто разговор с Леграном вывел его из себя.

Расстегивая пуговицы на кружевной манжете, он задумался теперь над этой новой загадкой. Легран явно испытывал его, в этом нет никаких сомнений: хотел выяснить, какова реакция Доминика на поведение жены. Но зачем забрасывать зерна сомнения в душу самонадеянного мужа? Это едва ли в интересах любовника. Разве что Легран подозревает, что чета Делакруа не те, за кого себя выдают. Но какие у Леграна на то основания? «Женевьева вела свою партию достаточно хорошо — слишком хорошо, так что ей удалось даже меня вывести из душевного равновесия», — мрачно отметил Доминик, отбрасывая в угол рубашку и присаживаясь на шезлонг, чтобы стащить туфли.

Она изображала легкомысленную аристократку, направо и налево флиртующую с кем попало, а ее муж, если и обращал иногда внимание на это, то лишь с рассеянной, снисходительной улыбкой. Слава Богу, ему удалось сегодня вовремя сдержать себя и не взорваться, а ответить Леграну в соответствии с требованиями роли: вежливо улыбнуться и пропустить мимо ушей подтекст. Хотя муж, действительно озабоченный поведением своей жены, никогда бы его не пропустил.

Но все равно оставалось два вопроса: что вызвало подозрения Леграна и почему он дразнил Доминика?

Раздевшись, Доминик задул свечу и тихонько подошел к постели. Наверное, утром Женевьева поможет что-нибудь прояснить. Поможет или нет, но, кажется, хватит собирать информацию: надо уезжать из Вены, пока чего-нибудь не случилось. Благодаря стараниям Женевьевы он знал теперь, как связаться в Легорне с Бартолуччи. А если удастся уговорить Фуше быть откровенным, это совсем облегчит их задачу. Первые предрассветные лучи озарили небо, когда Доминик скользнул в постель и подложил руку под голову спящей Женевьевы. Она тут же доверчиво свернулась клубочком у него под боком и пробормотала во сне его имя.

— Прости меня, фея, — прошептал он, ласково обводя пальцем ее подбородок.

Словно услышав его, Женевьева еще теснее прижалась к нему и тихо вздохнула. «У нее очень щедрая душа», — подумал Доминик, и губы его тронула печальная улыбка. Пожалуй, ни перед кем за всю свою жизнь ему не приходилось так часто извиняться, как перед ней. Даже когда Женевьева провоцировала его вполне справедливый гнев, он в конце концов всегда жалел о грубости, с какой реагировал на это. Впредь нужно постараться быть терпимее, даже если она заслуживает взбучки. Но сегодня Женевьева точно ее не заслужила.

Добрыми намерениями вымощен путь в ад — в справедливости этой банальной истины Доминику суждено было лишний раз убедиться еще до того, как закат опустился над Веной.

— Вы будете сегодня у Полански на костюмированном балу, мадам Делакруа? — энергично разминая суставы пальцев, сеньор Себастиани изобразил подобие постной улыбки. Он был тощ, темен ликом и угловат, как гном, и от его внимания не ускользало ничто из происходящего вокруг.

— Да, конечно, собираюсь, сеньор, — вежливо ответила Женевьева. — Могу я предложить вам еще кофе? — Она взяла с подноса серебряный кофейник и слегка склонила голову, ожидая ответа.

— Благодарю вас, нет, — решительным жестом тонкой кисти Себастиани отверг угощение. — Надеюсь, вы оставите за мной кадриль?

Легкая тень пробежала по лицу Женевьевы. Итальянец был невероятно заносчив и исключительно самонадеян. Ему и в голову не приходило, что она могла уже обещать танец другому кавалеру, равно как не пришло ему в голову и то, что утром в день бала поздновато рассчитывать на самый популярный танец у самой интересной женщины сезона.

— Я просто в отчаянии, сеньор, но кадриль уже обещана герцогу Веллингтону.