В тишине, продолжавшейся и после того, как чета Делакруа под щелканье кнута покинула комнату, великий князь Сергей расправил кружевное жабо:

— Не думаю, господа, что месье и мадам Делакруа, если они те, за кого себя выдают, вели здесь, на Венском конгрессе, абсолютно честную игру. — Встав из-за стола, он взял графин с бренди из шкафа и наполнил бокалы. — Мне наплевать на то, что меня использовали, но, боюсь, в создавшейся ситуации могу сделать лишь один вывод. — Он вопросительно оглядел присутствующих: все задумчиво кивнули в ответ.

— Но почему? — спросил Чолмондели, делая большой глоток.

— Возможно, нам удастся понять это, если мы вспомним, о чем каждый из нас говорил с этой верткой дамочкой. Особенно во время интимных свиданий за карточным столом — когда столько было обещано и так мало выполнено.

— И если мы нащупаем ниточку… — вопросительно начал Легран, снимая карту с колоды, лежавшей на столе перед ним. Открылся туз пик.

— Тогда мы узнаем, как и зачем нас использовали, — закончил Себастиани, в свою очередь снимая карту — пятерку бубен. Пожав плечами, он поднес к носу бренди и стал изучать букет.

— А тогда уже сможем решить, что предпринять, — князю Сергею выпал туз червей. — Кажется, мы партнеры, Легран.

— Мне тоже плевать на то, что меня использовали, — твердо заявил Чолмондели. — А вот на то, что одурачили, — отнюдь.

— Да, согласен, такое прощать нельзя, — согласился великий князь Сергей, поднимая карты. — Ни в коем случае нельзя.

Стоял сильный мороз, и заледеневшая трава острыми шипами прокалывала бальные атласные туфельки Женевьевы, перебегавшей лужайку позади дома Полански. Тонкий луч света, падавший из комнаты, в которой остались четверо игроков, освещал впереди узкую полоску. Весь сад тонул в кромешной тьме, населенной призрачными тенями деревьев и кустов. У себя за спиной она слышала неумолимые шаги капера. Женевьева оглянулась в надежде вступить с ним хоть в какой-то диалог — и немедленно раздался свист и щелчок кнута.

— Куда мы идем? — отчаянно выдохнула она у ворот, сделанных в высокой каменной стене.

— Домой, — последовал короткий ответ.

— Но наша карета на Карнтнерштрассе, — возопила Женевьева, задыхаясь.

— Ты не поедешь, ты побежишь. — И Доминик подкрепил свои слова еще одним щелчком кнута.

— Будь ты проклят, Доминик Делакруа!

Проклятия были единственным оружием, которое она могла противопоставить куда более грозной силе, имевшейся в его распоряжении, и все же, как это ни нелепо, ощущение комичности этой чудовищной ситуации почти пересиливало ее страх и гнев. Дьявол Делакруа с кнутом в руке собирался прогнать ее по укромным улочкам Вены. Пока Женевьева бежит, кнут будет подниматься и опускаться, не причиняя ей никакого вреда. Сказать, что бы случилось, если бы она остановилась и тем самым бросила дьяволу вызов, Женевьева не могла.

Она дважды ударила Делакруа по лицу на виду у всех гостей, подвергла оскорбительному публичному унижению и в глубине души понимала, что пока еще легко отделалась.

Этот их, мягко выражаясь, необычный пробег по пустынным мощеным венским улицам, обтекавшим собор, не видел никто, кроме четверых картежников, вдруг сообразила она. Они, конечно же, поделятся столь необычной сплетней с другими. Из головы никак не шла мысль о последствиях, которые это будет иметь. Морозный воздух в сочетании с шампанским производили странный эффект: голова была как в тумане, ноги не слушались, но Женевьева продолжала бежать, потому что о другом не смела и помыслить.

Наконец они свернули на тихую Домгассе, и Женевьева, буквально упав на тяжелую деревянную дверь в их дом, застучала кулаками. Протянув руку поверх ее плеча, Доминик дернул бронзовый молоточек, и она едва успела отступить назад, так как Сайлас открыл дверь, как всегда, немедленно. Но ведь ему полагалось ждать в карете на Карнтнерштрассе, не так ли? Спотыкаясь, Женевьева прошла мимо слуги в благодатное тепло вестибюля. Ну разумеется, Доминик, должно быть, отослал его домой до того, как отправился на ее поиски по дому Полански. Возможно, и кнут-то он взял у Сайласа.

— Наверх! — Доминик ткнул ее между лопаток серебряным наконечником кнута, и она, шатаясь, побрела по широкой лестнице.

Проходя мимо Сайласа, несчастная заметила его изумление. В спальне, которая, что удивило Женевьеву, выглядела точно так, как тогда, когда они ее покинули, Доминик бросил кнут в угол и прошел прямиком в свою комнату для переодевания, с треском захлопнув за собой дверь.

Сайлас, собирая разбросанные повсюду вещи, сердито спросил:

— Вы в порядке?

Женевьева не так хорошо знала Сайласа, чтобы под сердитой интонацией распознать искреннюю заботу. Она кивнула, усаживаясь в кресло подле огня.

— Он меня не ударил ни разу. Хотя, видит Бог, основания для этого были. — Она с облегчением освободилась от своих замызганных бальных туфель и долго растирала пальцы на ногах через шелковые чулки, прежде чем призналась шокированному и осуждающему матросу в том, как провинилась перед Домиником:

— Я дважды ударила его по лицу, Сайлас, на виду у всех, посреди бального зала.

Сайлас застыл от изумления.

— И вы еще здесь?! — Он недоверчиво покачал головой. — Я принесу вам воды с горчицей, чтобы погреть ноги.

— Неразборчиво, но с явной горячностью ругаясь себе под нос, он вышел.

Женевьева нервно посмотрела на закрытую дверь в гардеробную Доминика. У нее страшно болели ноги, раскалывалась голова, и все тело тянулось к уютному комфорту постели, но она знала, что ночь еще далеко не окончена. Она устало стянула нижнюю юбку, развязала подвязки и, скатав, сняла чулки с израненных замерзших ног.

— Сайлас сообразил принести тебе что-нибудь для ног? — внезапно раздался с порога голос Доминика.

Женевьева подняла голову. Он переоделся в длинный парчовый халат, и, к невыразимому своему облегчению, Женевьева заметила, что дьявол, которого она в нем пробудила, исчез, отбыл снова в свои мрачные глубины, где бы они ни находились. Нельзя сказать, что у капера было хорошее настроение, но он уже взял себя в руки.

— Да, — ответила Женевьева хриплым голосом, неожиданно начав дрожать и протянув к огню замерзшие руки. — Мне очень жаль, что я ударила тебя. Это непростительно, я знаю, но ты не имел права говорить мне такие вещи… после всего того, через что я прошла, обвинять меня в распутстве… и в том, что мне это нравится… — Она содрогнулась от воспоминания. — Это было невыносимо, и я потеряла рассудок. — Голос у Женевьевы по-прежнему был хриплым, она не сводила глаз с огня.

Прежде чем Доминик успел что-либо ответить, снова появился Сайлас. Он взглянул на обоих, шмыгнул носом, поставил перед Женевьевой таз и наполнил его горячей душистой водой из кувшина.

— Вы бы лучше дали ей немного бренди, месье, — предложил он. — Сейчас слишком холодно, чтобы бегать по улицам в таких плохоньких одежках. — Это был первый раз, когда Женевьева услышала в голосе Сайласа пусть и едва уловимый, но намек на неодобрение, адресованное месье Делакруа.

— Оставь нас, — резко оборвал его Доминик, но совету последовал и налил в бокал бренди.

Женевьева, скривившись от отвращения, замотала головой:

— Не могу. Я и так ужасно себя чувствую.

— Не так ужасно, как почувствуешь себя утром, — с грубой прямотой пообещал Доминик. — Но зато впредь будешь поосторожнее с шампанским.

Слезы навернулись у нее на глаза, но Женевьева ничего не ответила, только осторожно опустила ноги в воду и тут же почувствовала невероятное облегчение.

— Можешь объяснить, что ты только что имела в виду? — Доминик говорил спокойно, словно предмет не представлял для него большого интереса. — Что ты имела в виду подо всем, через что ты прошла?

«Конечно, теперь можно рассказать ему всю идиотскую правду, — уныло подумала Женевьева. — Что в конце концов изменится по сравнению с тем, как Доминик уже относится ко мне после сегодняшнего?»