Войдя в каюту, Доминик бросил беглый взгляд на кровать и прошел к столу. Налил вина в два бокала, сел и, отломив кусок горячей булочки, принялся за острый соус.
— Иди поужинай, — сказал он и, не получив ответа, повторил приглашение, по уже таким тоном, что Женевьева оказалась на ногах прежде, чем успела что-либо сообразить.
— Я не голодна, — объяснила она, скрещивая руки на груди, словно так можно было хоть как-то прикрыть наготу.
— Сядь. — И Доминик выудил из блюда огромную морскую креветку.
Женевьева повиновалась, села, но и только. Есть капер не мог заставить ее силой в отличие от многого другого. Однако оказалось, что его вполне устраивает присутствие женщины за столом как таковое. Она отпила немного вина и почувствовала себя лучше, после чего просто сидела напротив, пока Доминик не закончил ужин и не закурил сигару. Посчитав это знаком того, что трапеза окончена, Женевьева встала и пошла обратно к кровати.
— Тебе придется усовершенствовать свое искусство ублажать меня, — заметил Доминик, поворачиваясь к ней вместе со стулом. — Я люблю немного поболтать за столом. Ничего страшного, если твои умственные способности не на уровне. В крайнем случае это может быть легкая беседа о пустяках.
— Иди ты к черту! — прошептала Женевьева, накрыв голову одеялом.
Что ни говори, а здесь была ее территория. К своему удивлению, Женевьева обнаружила, что начинает приходить в себя от сокрушительных ударов по самолюбию. «Этот мерзавец ничего не получит от меня по доброй воле, только по принуждению, — со злостью подумала она. — А такое удовольствие ему скоро наскучит».
Некоторое время Доминик курил молча, потом выбросил окурок в иллюминатор и подошел к кровати.
— Ну что ж, коли ты не желаешь услаждать мой слух речами, посмотрим, что ты можешь предложить взамен. — И откинул одеяло.
Женевьева инстинктивно сжалась, как ежик. И хоть защитные иголки существовали только в ее воображении, Доминик почти физически ощутил их.
— Перевернись, — тихо сказал он и, поскольку Женевьева повиновалась не достаточно быстро, взяв за плечи, сам перевернул ее на спину.
Женевьева прикрыла глаза тыльной стороной ладони, но, кроме этого, не сделала ничего, чтобы укрыться от его изучающего взгляда — равнодушно лежала так, как капер ее положил. Несмотря на холодный гнев, который сковал его, словно черепаший панцирь, Доминик ощутил горячее желание. Склонившись над кроватью, он легко, словно перышком, провел пальцем по нежной округлости ее груди и прикоснулся к нежному розовому соску, пытаясь пробудить в нем жизнь. Худенькое тело содрогнулось, и Доминик отдернул палец, словно его обожгло. Непроизвольная» реакция на его прикосновение оказалась просто дрожью отвращения! Не сказав больше ни слова, Делакруа укрыл се одеялом и вышел.
Эту ночь капер провел на палубе. А Женевьева, нежась в почти забытом комфорте мягкого перьевого матраса и чистых душистых простыней и в конце концов перестав задавать себе вопрос, почему Доминик не стал добиваться от нее того, чего так очевидно хотел, заснула, несмотря на все превратности дня, крепким сном.
Проснулась Женевьева оттого, что Сайлас внес в каюту кувшин с горячей водой-. Как и прежде, он вел себя так, словно холмика под одеялом просто не существовало. Через несколько минут он вернулся с подносом, на котором были кофе, горячее молоко и тарелка с булочками. Он расставлял все это на столе, когда вошел Доминик:
— Доброе утро!
Сайлас бодро ответил, но с кровати не донеслось ни звука. Доминик показал головой на дверь, и слуга, кивнув, тут же удалился.
— Доброе утро, Женевьева, — обратился к одеялу Доминик. — Иди позавтракай.
— Я не голодна, — четко произнесла Женевьева, и это было чистой правдой, как и в предыдущий вечер.
— Тем не менее я хочу, чтобы ты сидела за столом, — ровным голосом заявил Доминик, наливая кофе с молоком в две широкие чашки.
С унылой покорностью Женевьева выбралась из постели и поплелась к столу. Вместо того чтобы сесть напротив, Доминик перенес свой кофе на умывальный столик, где Сайлас оставил кувшин с водой, скинул с себя рубашку и стал править бритву на кожаном ремне, свисавшем с переборки. Женевьева сделала несколько глотков кофе, но к булочкам не притронулась. Побрившись, Доминик умылся, отпер дверцу шкафа и достал оттуда чистую рубашку. Вернувшись за стол, на зависть свежий и аккуратный, с румянцем во всю щеку после ночи, проведенной под звездами, он обнаружил, что Женевьева, глубоко погруженная в свои мысли, водит маленьким пальчиком по солнечному лучу, пересекающему столешницу.
Доминик протянул руку через стол и приподнял ей голову. Желто-карие глаза казались угасшими и безжизненными, обычно живые черты лица оставались неподвижными, лишенными всякого выражения. Женевьева не сделала ни малейшей попытки освободиться из его пальцев, только вперила невидящий взгляд куда-то поверх его плеча.
— Ешь, — сказал Доминик.
Она отрицательно покачала головой и повторила:
— Я не голодна. И хочу, если можно, лечь обратно в постель.
Капер в раздражении отпустил ее подбородок:
— Очень хорошо. Но может быть, сначала ты потрудишься вымыть лицо и причесать то, что осталось от твоих волос?
— Зачем? Но если ты настаиваешь…
Слегка пожав плечом, Женевьева прошла к умывальному столику, поняв вдруг, что нагота ее больше не смущает. Казалось, ей вообще все стало безразлично. У нее выработался иммунитет против боли и унижения, ее собственное «я" забилось куда-то глубоко внутрь. Нехотя умывшись, она снова забралась в постель, отвернулась к стене, свернулась клубочком и закрыла глаза.
Доминик почесал голову и нахмурился. Долгие бессонные часы минувшей ночи его мучили угрызения совести — нечастые и нежеланные гости. Но те, что не давали спать нынешней ночью, когда он, лежа на спине, смотрел в звездную вечность неба, оказались весьма настырными. Сколько ни напоминал себе капер о непозволительном поведении Женевьевы, о том, в какое затруднительное положение она его поставила, Делакруа уже не был уверен в том, что его жестокость оправданна. По-своему Доминик вел себя не лучше, чем Женевьева, — в сущности, был таким же капризным ребенком. Только он еще и мстил безжалостно, если ему перечили. Но как теперь ему смягчить последствия своей бессмысленной жестокости?
Быть может, лучше оставить Женевьеву в покое, и раны сами затянутся? Он не решил еще, как поступить: то ли оставить ее на борту юнгой, то ли повернуть назад, высадить девушку в каком-нибудь безопасном месте и подобрать на обратном пути — если, конечно, им доведется вернуться. Делакруа не мог придумать, как объяснить капитанам других кораблей своего флота присутствие на «Танцовщице» дочери Виктора Латура. Скрывать от них такое он не считал возможным, потому что это могло повлиять на его решения в ситуации, когда принимать их нужно будет в считанные доли секунды и от правильности этих решений может зависеть безопасность флота и успех всей операции. Только дурак, склонный к самообману, — а Доминик Делакруа никогда им не был, — мог отрицать подобное.
Капитан вышел на палубу и пальцем подозвал Сайласа.
— Будешь заходить в каюту через равные интервалы времени в течение всего дня и докладывать мне ситуацию, — сказал Доминик, оглядывая горизонт в телескоп. — Принесешь мадемуазель обед и скажешь мне, поела ли она.
Решив худо-бедно эту проблему, Делакруа полностью сосредоточился на пяти парусах в море. А ведь в походе участвовали семь его судов.
— Сигнализируйте капитану Дюбуа: капитана Маршана нет в поле зрения. Располагает ли он какой-нибудь информацией? — крикнул он матросу на вышке.
В ярких лучах утреннего солнца замелькали флажки. Ответ гласил: «Алюэтту» видел в последний раз вахтенный на закате солнца.
Доминик нахмурился. Значит, корабль Маршана никто не видел со вчерашнего вечера. Ночью они шли не зажигая огней, следовательно, ничего удивительного, что до рассвета корабль был незаметен, но сейчас уже семь утра, то есть два часа как совершенно светло. Если «Алюэтта» просто не смогла обойти британскую блокаду, они едва ли могут ей помочь. Но если фрегат атаковали и захватили, тогда британский флот начнет рыскать в поисках других судов. Ни один опытный капитан не поверил бы, что корабль в одиночку, на свой страх и риск выполняет какую-то миссию. А британским флотом обычно командуют далеко не дураки.
