– Ну как угодно, – сказал я. И понял, что уже различаю очертания фонарного столба, ограду, гостиницу. Светало стремительно и неудержимо. Опершись о столб – ноги, конечно же, затекли, я с изумлением огляделся. Понятное дело, пока фонарь горел, его свет забивал начинавший рассвет.

И все-таки не припомню, чтобы утро наступало так быстро!

Засеребрился купол храма, порозовели верхушки деревьев. Блеснула вода в грязном ручейке, что тек вдоль поля. Вдали на дороге показалась телега, катящая к селу, в каком-то дворе звонко пропел первый петух. Нервно брехали чем-то взбудораженные собаки, и уже доносился из ближайшего двора голос хозяина, ничего хорошего псу не сулящий.

А моего собеседника уже и след простыл. То ли он притворил за собой ворота, то ли сиганул через забор… На всякий случай я подошел к ограде, посмотрел вокруг. Нет никого, никаких затаившихся янычар, никаких любителей давать советы.

Может, все-таки он был не из османской тайной стражи?

Тогда кто?

– Эй!

Я обернулся – из-за гостиницы вышел паренек-османец с дубинкой на поясе. На меня он смотрел очень неодобрительно. И, похоже, подозревал в нечистоплотности:

– Эй, нельзя тут! Туда иди, отхожий место там!

Дрых небось в кустах, вместо того чтобы караулить. А теперь выделывается. Смешной парень.

– Я на рассвет смотрю, – сказал я добродушно. И невольно начал коверкать язык, как это водится в разговоре с чужаками. – Рассвет смотреть, утро скоро!

– Рассвет смотреть, а отхожий место – там! – все-таки уточнил паренек и зашагал дальше. С таким видом, будто честно караулил всю ночь.

Дороги в Османской империи похуже державных. Дилижанс потряхивало, бросало из стороны в сторону, так что ни есть-пить, ни книгу почитать, ни в карты сыграть не было никакой возможности. Только и оставалось, что разговаривать, поглядывая в оконце.

Ехали мы теперь первым классом, в отдельной кабине, со своей лампой, двумя мягкими диванами и двумя гамаками и даже маленьким лючком в полу для неотложных нужд.

А поговорить нам было о чем.

В истории Жана и Йенса ничего интригующего не было. До Аквиникума добрались они без всяких приключений, и на границе им тоже никто препятствий не чинил. Хоть и висели кое-где в присутственных местах портреты Йенса, «пособника Ильмара, врага веры и державы», но его особо не искали, даже награды не назначили. Видимо, сочли, что не стану я себя обременять монахом, убью или брошу где-нибудь… На таких вот ошибках уже сколько раз Стража страдает, а все свои ошибки в толк не возьмет. Лет пять назад ловили в Польше разбойника, душегуба из числа самых лютых, никого не щадившего. И долго ловили, пока не сообразили схватить мать разбойника и выставить на площади у позорного столба, умирать голодной смертью. И точно! Не прошло и трех дней, как душегуб явился на площадь, попытался мать спасти – да и был убит в схватке, вместе с матерью и всей своей шайкой. В окрестных домах-то заранее арбалетчики у окон поставлены были… Врать не стану, я ради Йенса на смерть бы не пошел, однако и бросать не знающего жизни, беспомощного монаха не стал бы. Но Стража всегда из самых худших мыслей исходит. Уж если вор – значит, у голодного ребенка грош украдет, если душегуб – значит, никого не любит…

Наши приключения были для Жана и Йенса куда увлекательнее. Благо за стуком колес из соседних кабинок услышать нас не могли – разве что имена, для предосторожности, называли вполголоса.

Лишь об одном я не стал рассказывать. О ночном разговоре во дворе караван-сарая. Для себя я объяснил это просто – зачем спутникам лишние тревоги?

На самом же деле… не знаю. Я уже и сам сомневаться начал – был ли разговор, или просто вышел я, сонный, во двор и пригрезился мне странный гость.

Странный гость и его странные вопросы…

Первый день я больше отсыпался. Дремал на диване под рассказы Хелен, иногда просыпался от слишком уж резкого толчка – или от не менее бесцеремонного подергивания за плечо, вставлял пару слов в разговор и засыпал дальше. Зато к вечеру, когда всех разморило, а дилижанс еще не добрался до караван-сарая, я был бодр. Сидел у окна, глядел на села у дороги. Вот теперь уже чувствовалось в полную силу, что мы в чужом краю. Здесь не встретишь храмов Сестры и Искупителя. Люди одеты непривычно и вроде даже ходят иначе…

И не знает никто о том, что проносящийся мимо дилижанс везет в себе будущего Искупителя.

Может быть, и не узнают. Схватят нас османцы, перехватят в пути агенты Державы, выведет Фарид на руссийских шпионов – вот и все. Даже сына своего не уберег Бог… что ж говорить о приемном.

Я посмотрел на Маркуса – он не спал. Зато все остальные дремали в ожидании гостиницы.

– Марк…

Мальчик вопросительно посмотрел на меня.

– Марк, – спросил я, – тебе никогда не казалось, что все в этом мире тщетно?

Он размышлял секунду, потом головой покачал.

– Вон гляди. – Я взглядом указал в окно. – Видишь крестьянина?

Османский крестьянин стоял на поле, мимо которого мы проезжали. Видно, проезд богатого дилижанса стал для него поводом отдохнуть – он выпрямился, оперся не то о палку, не то о лопату, которую держал в руках. И провожал нас долгим спокойным взглядом, не равнодушным, но и не любопытным. Так смотрят на проносящиеся в небе облака.

– Вижу, – сказал Маркус.

– Ведь ничего не изменится, Марк, – пояснил я. – Совсем ничего. Ты станешь выше всех царей земных. Ты дашь каждому Слово. Но все равно кто-то будет возделывать это поле. Будет стоять поздним холодным вечером, босой и в грязной одежде… или пусть даже он наденет меховой кожушок и кожаные сапоги, пусть лопата в его руках станет железной, а не деревянной…

– Разве этого мало, Ильмар? – тихо спросил Маркус. – Если этот крестьянин будет сыт и тепло одет? Знаешь, я первый раз почувствовал голод этим летом. Когда убежал из Версаля. А раньше – не знал. Голод – это не когда набегаешься за день, но лень пойти к кухаркам…

– Вот это я знаю, поверь. Но…

– Я когда-то нойоном Кропоткиным зачитывался, – горячо сказал Марк. – Все думал, как можно добиться справедливости в мире. Даже считал однажды… правда! Сколько у какого барона или графа железа, сколько в державных запасах… Сколько на каждого придется, если разделить поровну. Ничего хорошего не выходило. Это оттого, что мир наш беден.

– Но все равно кто-то останется беден, а кто-то – богат. И этот крестьянин будет смотреть на проносящийся мимо дилижанс или железную машину на паровой тяге, вроде тех, в Миракулюсе.

– Ну и что? Зато его дети будут учиться в школе. И если Господь дал им достаточно ума, то смогут стать ремесленниками или торговцами, пойти в армию или во флот. А их дети могут стать аристократами.

Я досадливо поморщился.

– Да я не о том, Марк. Не об идейках сумасброда Энгельса. Кто же против того, чтобы всякий честный человек был сыт и крышу над головой имел. Ты уж мне поверь, все равно останутся любители чужого добра, останутся дураки и лодыри… но не о них речь. Марк, представь… вот все это уже достигнуто! Что дальше?

– Разве этого мало? – вновь спросил Маркус упрямо. Но я смотрел на него, не отводя глаз, и он смешался. Потом все ж таки тряхнул головой и начал: – Если исчезнет на земле бедность, то люди станут жить по заповедям Божьим. Не воруя, не убивая…

– Жены ближнего своего не желая… – скрипуче сказал Жан. Лекарь, оказывается, уже не спал.

Маркус чуть покраснел, но продолжил упрямо:

– Справедливые и суровые законы искоренят грехи.

– Маркус, законы и сейчас строги, – сказал я. – Никого закон не остановит. И про адские льды все знают. И про то, что, если станут жить по заповедям, наступит на земле рай и железный век…

Внезапно, своим навечно сиплым голосом заговорил Йенс:

– Много ли надо человеку для счастья? Иногда сырая комната близ тюремных застенков – то место, где чувствуешь себя счастливым.