Не прикрываясь, с открытым лицом в своей красной фригийской шапочке он смело смотрел на них. Джита и даже ее дядя не могли бы надеяться, что их не узнают; так как они ближе были знакомы с жителями острова Эльбы, то оба они молились с покрытыми головами.

— Не нравится мне это дело, — говорил Куф Гриффину. — Я знавал старика Караччиоли, это хороший человек, и кто разберет в настоящее смутное время, где кроется измена? А! Вон, на том ялике, я вижу старика с молоденькой девочкой, что сейчас были у Нельсона.

— Что у них может быть общего с князем Караччиоли и изменой? Старик смотрит книгоедом, а молодая девушка хороша сложена, но, вероятно, боится нарушить благоприятное впечатление, что так старательно закрыла себе лицо.

Рауль подавил в себе порыв негодования, а Куф, мало стеснявшийся привычных гребцов, возразил:

— Я близко видел эту девочку у адмирала и могу вас уверить, что ей нет причины прятать свое лицо. Она замечательно красива, редко можно встретить такую красавицу. К сожалению, она по-итальянски объяснялась с миледи, и та, очевидно, добрую половину объяснения сохранила при себе. Однако чего бы это так засмотрелся на нее блюститель порядка Порто-Феррайо? Спросите-ка его, Гриффин, по-итальянски, что за птичку почуял он в гнездышке?

— Синьор подеста, — сказал Гриффин, — скажите, что вас отвлекает от «Минервы»? Уж не Венера ли?

Между тем Вито Вити слегка толкнул локтем вице-губернатора и, указывая ему на закутанную фигуру в ялике Рауля, проговорил:

— Я сильно ошибусь, если это не маленькая Джита, вон там, Джита, появившаяся у нас, как комета, и исчезнувшая с быстротой… быстротой… чего бы, синьор Андреа?

— С быстротой «Блуждающего Огня», — подхватил Гриффин, — а так как их исчезновение совпало, то, может быть, не было бы нелогично заподозрить в этом какую-нибудь связь?

Подеста не успел ответить, так как в эту минуту раздался пушечный выстрел, поднялся столб дыма и взвился желтый флаг.

В то время суда четырех различных национальностей сошлись одновременно в гавани, так что, кроме местных, неаполитанских, были еще английские, русские и турецкие — все для защиты «своих прав, домашнего очага и алтаря» от французов. Итак, суда под четырьмя различными флагами являлись свидетелями последующей печальной сцены.

Сигнал, поданный с «Минервы» поднятием флага и пушечным выстрелом, разом приостановил все обычные, ежедневные занятия и работы на всех других судах. Экипажи всех судов столпились на своих палубах с возбужденными лицами и блестящими глазами. На лицах всех национальностей как людей начальствующих, так и простых матросов не было того выражения, которое является при виде исполнения заслуженного наказания; нет, в их мрачных физиономиях все ясно говорило об их сочувствии к осужденному, все в них не оставляло ни тени сомнения в том, что они все всей душой на стороне приговоренного. Однако не слышно было ни звука ропота, не видно ни жеста протеста и возмущения. Невидимое покрывало власти все прикрывало, и вся эта громадная толпа недовольных людей покорялась решению суда, как велению судьбы. Строгая дисциплина обязывала к молчанию, но общее внутреннее убеждение было то, что в данном случае они являлись свидетелями несправедливости и бесчеловечности. Одни турки обнаруживали апатию и тупую покорность и холодно смотрели на все совершавшееся перед ними, как истые фаталисты.

Джита перестала молиться, когда услышала выстрел, и подняла полные слез глаза к фрегату. Взгляды всех обратились туда же, и все увидели приведенную в движение роковую веревку, а затем приговоренного в сопровождении священника на приготовленной платформе. Несчастный Караччиоли без мундира, с обнаженной шеей, на которую уже надета была петля для предупреждения какой-либо неожиданности и которая своим трением не переставала напоминать ему о своем назначении, со связанными выше локтя за спиной руками, шел с обнаженной седой головой — естественной принадлежностью его почти семидесятилетнего возраста.

Глухой ропот прошел в толпе на всех судах при этом зрелище, и все головы склонились в молитве. Этот знак общего сочувствия послужил минутным утешением несчастному, конец которого был так близок. И старик Караччиоли охватил прощальным взглядом все окружающее и невольно вновь поддался земным чувствам, которые ему удалось было подавить в себе после ухода Джиты. Это была невыразимо тяжелая минута для такого человека, как дон Франческо Караччиоли. С детства баловень судьбы, благородного происхождения, богач, всегда на виду в общественном положении, всеми уважаемый и почитаемый, он теперь лишен был даже права выбора рода смерти. Никогда не поражала его до такой степени красота природы представшего его глазам дивного Неаполитанского залива, как теперь, за минуту до вечной разлуки со всем этим. Караччиоли бросил невольный взгляд упрека по направлению судна адмирала Нельсона, а затем обвел глазами всю собравшуюся толпу, вырисовывавшуюся наподобие ковра из человеческих голов, раскинутого на море. Взгляд приговоренного был тверд, хотя все возмущалось внутри его. Он узнал Джиту по ее костюму и костюму ее дяди и, поднимаясь на маленькую платформу, с усилием послал ей свое благословение свободной кистью руки, произнеся его громко вслух. Бедная девушка упала на колени на дно лодки и погрузилась в горячую молитву, не поднимая головы и не поднимая глаз до окончания печального акта.

— Передайте Нельсону, отец, — обратился Караччиоли к сопровождавшему его священнику, — что я молюсь в эту последнюю минуту за него и за всех тех, которые содействовали моему осуждению. Легко счастливому человеку, не испытавшему искушений, осудить своего ближнего, лучше, вернее довериться Божьему милосердию, нежели своим собственным заслугам. Никогда еще не трогала меня так глубоко вся эта чудная картина, которую я вижу в последний раз.

Сильный голос старика дрожал, но не от страха, — он не ощущал этого унизительного чувства, — а от волнения.

— Сын мой, — отвечал ему священник, — ваше настоящее душевное настроение может только возбудить общую зависть. Станьте на последнюю молитву.

Караччиоли опустился на колени, и его духовник с ним рядом.

— Желал бы я, чтобы Нельсон не имел ничего общего со всем этим, — проговорил капитан Куф.

Он невольно оглянулся на палубу судна адмирала и различил миледи, служившую утром посредницей между Джитой и Нельсоном. Та стояла со своей служанкой, жадно всматриваясь в открывавшееся перед ней зрелище; ни один из близких ей мужчин не чувствовал себя в силах присутствовать при этом ужасном акте. Куф отвернулся от нее с отвращением и снова взглянул на «Минерву»: мощные руки неаполитанских матросов тянули за веревку, надетую на шею несчастного Караччиоли, все еще стоявшего на коленях, и вздернули его наверх, оставя доброго священника одиноким на платформе, также коленопреклоненным в молитве. Затем последовала ужасная минута борьбы жизни со смертью, и все было кончено: тело неаполитанского адмирала, еще минуту назад одушевленное жизнью, повисло неподвижно, такое же безжизненное, как кусок дерева, с которого оно свешивалось.

Весь длинный летний вечер тело дона Франческо Караччиоли не снимали с веревки к общему негодованию не только его сограждан, но и иностранцев. Затем тело положили в шлюпку, привязав к ногам тяжесть, отвезли на добрую милю и бросили в море. Между суеверными людьми и любителями чудесного составилась легенда по поводу его всплытия две недели спустя, как бы в укор погубившим его.

Что касается Джиты, то она незаметно исчезла — Рауль удалил ее от такого тяжелого для нее зрелища, пока внимание Вито Вити и его товарищей было отвлечено совершавшейся казнью. Куф не долее минуты оставался в виду «Минервы» по окончании ее, а затем отправился на свой фрегат, который полчаса спустя на всех парусах вышел из Неаполитанского залива. Но оставим на время «Прозерпину» и перейдем на ялик Рауля.