— Sic transit gloria mundi, — проговорил тихо Блюуатер, опускаясь со своей обычной беспечностью в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. — Этот баронет низвергнут со своего престола в минуту счастья и веселья, отчего же и с другим не может случиться того же!

Миссис Доттон не могла расслышать слов адмирала и потому, воображая, что он говорит о баронете, была сильно опечалена мыслью, что, может быть, тот, кого она так уважала и любила, беспощадно осуждаем в эту минуту.

— Сэр Вичерли один из добродетельнейших людей, — сказала она довольно поспешно, — и, может быть, самый лучший владелец во всей Англии. Он вовсе не предан предосудительной невоздержанности к вину более того, сколько позволительно человеку его звания. Вероятно, только беспредельная преданность престолу увлекла его сегодня далее того, сколько требовало бы благоразумие.

— Будьте уверены, дорогая миссис Доттон, что я гораздо лучшего мнения о нашем почтенном хозяине, притом же мы, моряки, вовсе не привыкли осуждать людей, любящих иногда повеселиться.

— О, я верю вам, адмирал Блюуатер, вам, столь известному своей воздержанной жизнью и непорочным поведением! Ах, я хорошо еще помню, как я трепетала, когда услышала ваше имя в числе главных членов комиссии, назначенной судить моего мужа.

— К чему вспоминать, миссис Доттон о том, что уже давно прошло! Разумеется, я не мог тогда вам помочь, потому что мой долг, моя присяга мне запрещали это; но теперь я не вижу ни одной причины, которая бы мешала нам быть искренними друзьями. Напротив, причин к нашей дружбе очень много. Этот милый ребенок так меня занимает, что я сам не знаю, что со мной делается.

Миссис Доттон задумалась и молчала: лета адмирала Блюуатера вовсе еще не препятствовали смотреть на красоту Милдред восторженными глазами. Горький опыт научил мисс быть во всем подозрительной; но она не имела причины дурно думать о том, характер которого она столько лет уважала. Милдред своей миловидностью, которая была в ней гораздо пленительнее самой красоты и прелести форм, приобрела себе массу друзей и поклонников, отчего же и почтенному адмиралу не присоединиться к числу их?

Такие мысли были прерваны внезапным и неприятным приходом Доттона. Он только что оставил сэра Вичерли и пришел сказать жене и дочери, что коляска, которая должна отвезти их домой, уже готова. Несчастный был до того пьян, что почти не мог владеть языком, но он был еще довольно трезв для того, чтоб выказать свой настоящий характер. Темнота комнаты и затемнение его ума не дали ему заметить присутствия Блюуатера, сидевшего в углу; он думал, что он находится наедине с теми, которые так давно уже были постоянными предметами его зверства и жестокости.

— Что, лучше ли баронету, Доттон? — начала жена, опасаясь, чтобы муж не обнаружил обыкновенной грубости прежде, чем заметит присутствующего. — Адмирал Блюуатер также хочет знать о его состоянии.

— Вы, женщины, очень сострадательны к баронетам и адмиралам, — отвечал Доттон, опускаясь тяжело в кресло спиной к Блюуатеру и потому не замечая его, — а между тем муж или отец, претерпевай тысячу смертей, и все-таки он не удостоится ни одного сострадательного взгляда ваших милых глазок, ни одного нежного слова ваших чертовских губок.

— Кажется, ни я, ни Милдред не заслуживаем этого упрека от вас, Доттон.

— О, вы оба совершенства: какова мать, такова и дочь! Не пятьдесят ли раз стоял я у гроба, мучимый тем же самым недугом, как и сэр Вичерли, а послали ли вы хоть раз за доктором?

— Вы иногда хворали, но никогда еще не подвергались апоплексическому удару; мы всегда думали, что спокойный сон может поправить ваше здоровье, и ни разу не ошибались.

— Ваше ли дело думать! Думают хирурги, доктора, а ваша обязанность была послать за одним из них, чтобы оказать помощь тому, кому вы обязаны повиноваться, кого должны уважать! Положим еще, что ты, Марта, как жена, имеешь сама над собой какую-нибудь власть, но Милдред — моя дочь, и я требую от нее уважения и любви к себе, хотя бы для достижения этого мне пришлось замучить вас обеих.

— Благочестивая дочь всегда уважает своего родителя, Доттон, — сказала Марта, дрожа всем телом, — но любовь должна прийти сама собой, иначе ее никогда не дождешься.

— Это мы увидим, миссис Доттон, увидим! Пойди сюда, Милдред, мне надо сказать тебе кое-что.

Милдред трепеща подошла к нему и с чувством детского благоговения, которое, впрочем, не в состоянии было смягчить суровости отца, собрала последние силы, чтобы заговорить с ним и тем воспрепятствовать ему еще более изменить себе в присутствии контр-адмирала.

— Отец, — сказала она, — не лучше ли нам оставить свои домашние дела до того времени, когда мы будем одни.

При обыкновенных обстоятельствах Блюуатер не ждал бы столь явного намека и удалился бы при первом признаке раздора между мужем и женой, но непреодолимое участие, которое он принимал в милой девушке, заставило его забыть на этот раз свою обычную деликатность, и он, вместо того, чтобы подать Доттону знак о своем присутствии, остался на прежнем своем месте. Умственные же способности Доттона были до того притуплены, что он не мог понять тонкого намека дочери, не видя собственными глазами присутствия постороннего, притом же гнев его был так велик, что он ни о чем другом не мог думать, как о предмете этого гнева.

— Встань так, чтобы я тебя видел, Милдред, — сказал он сердито. — Ближе ко мне, ближе! Ты не знаешь своих обязанностей, и я постараюсь тебя научить им.

— О, Доттон! — воскликнула Марта. — Не обвиняйте Милдред в неисполнении своих обязанностей! Вы не знаете, что вы говорите, не знаете, что она… Вы не можете знать ее сердца, иначе вы никогда не сделали бы ей таких жестоких упреков!

— Молчите, миссис Доттон, я не с вами имею дело, но с этой молодой девушкой, с которой, я надеюсь, мне можно говорить, потому что она моя дочь! Ступай сюда, Милдред, — начал снова жестокий отец. — Ты моя дочь, и тебе закон природы внушает обязанность повиноваться мне! У вас, моя милая, два поклонника, и вы должны обоих их стараться привязать к себе, хотя между ними и большая разница.

— Батюшка! — воскликнула Милдред, нежные чувства которой жестоко страдали от этого грубого намека на заповедную тайну ее сердца.

— Ты можешь выбирать себе в мужья любого Вичекомба, и, поверь, каждый из них составит славную партию бедной ничтожной дочери штурмана.

— Отец! Прекратите это или я провалюсь сквозь землю!

— Нет, милая, ты не будешь ни тонуть, ни плавать, пока не сделаешь дурного или хорошего выбора. Господин Том Вичекомб — наследник сэра Вичерли, будущий баронет и владелец этих земель. Конечно, он значительно лучший жених, чем лейтенант, и потому ты должна отдать ему предпочтение.

— Ну, можно ли вам, Доттон, как отцу, давать столь бесчеловечные советы своей дочери! — воскликнула его жена.

— Кажется, что могу, миссис Доттон, — отвечал он. — Неужели вы желаете, чтобы ваша дочь была женой какого-нибудь жалкого сигнальщика, тогда как она, при благоразумии, может сделаться леди Вичекомб и полной владелицей и этого замка, и этих прекрасных земель?

— Отец! Добрый мой отец! — прервала его Милдред, стараясь смягчить его, хотя мысль, что адмирал Блюуатер присутствует при этой сцене, не позволяла ей поднять от стыда глаз. — Весьма сомнительно, чтобы Том Вичекомб думал обо мне как о жене своей, — даже, чтобы кто-нибудь другой имел желание просить руки моей.

— Это все зависит от того, как ты примешься за дело, Милли. Очень вероятно, что господин Том Вичекомб мало думает в эту минуту взять тебя в свои жены, — но огромных китов ловят весьма малыми веревками. Молодой лейтенант, пожалуй, и завтра готов на тебе жениться, хотя согласиться на это с нашей стороны было бы ужасное безрассудство. Ведь он всего-то только еще лейтенант, а его имя хотя и хорошо звучит, однако, Бог знает, имеет ли он на него какие-нибудь права.

— А между тем, Доттон, вы были, кажется, тоже лейтенантом, когда женились на мне, и следовательно имя ваше также не могло произвести особого впечатления, — заметила жена.