– Я был бы рад, если б все было так просто, Фьяметта, – сказал Майк, садясь напротив нее за кухонный стол. Запах чеснока был сильным, но Майку это было приятно. Рядом лежали кучки пряной зелени, на другом столе – овощи.

– Пахнет просто потрясающе! – сказал он одобрительно.

– Я хорошо готовлю, – улыбнулась ему Фьяметта. – Конечно, венецианская кухня отличается от любой другой в Италии. Гораздо лучше! Много хорошего риса вместо этих вечных макарон! Вы должны попробовать мое ризотто, синьор, оно – лучшее в Венеции.

– Может, мне удастся, – ответил он. – Баронесса пригласила меня на обед завтра вечером.

– Г-м, тогда вы не получите ризотто; она захочет что-нибудь позабористее, почуднее, чтобы показать себя – она всегда так делает.

Майк кивнул; казалось, старая женщина недолюбливала свою хозяйку.

– Расскажите мне о Марии-Кристине, – попросил он. – Сколько ей было лет, когда вы знали ее?

– Она была уже взрослой женщиной, и очень эгоистичной, с большим самомнением; и она всегда была слишком занята своей особой, чтобы беспокоиться о своем мальчике – Паоло. Мария-Кристина была капризной и непостоянной – она вечно связывалась то с одним мужчиной, то с другим. Один раз она была замужем – за американцем Биллом Эштоном, так его звали. «Пол» был его сыном. Когда она развелась и привезла мальчика жить сюда, мы все стали называть его Паоло. Билл Эштон был богатым человеком; он вычеркнул их обоих из своей жизни, не дав им ни цента. Конечно, ей было на это наплевать – ее семья была так же богата, как и он. Так что вы видите, что он не был Ринарди даже по фамилии, пока его кузен Александр не отказался иметь титул. И тогда он перешел к Паоло как к следующему родственнику-мужчине. Это было до того, как родился Пьерлуиджи, конечно, и до того, как Александр женился.

– Могу побиться об заклад, что она ничего этого вам не рассказала, – усмехнулась Фьяметта, тряхнув головой в сторону двери. – Нет, конечно, тогда не будут думать, что фамильное имя Паоло уходит вглубь веков – вместе с этим палаццо. А бедная Елена – сестра Марии-Кристины… Она всегда была странной – всегда на привязи возле матери. Она говорила мало, и они утверждали, что под конец жизни она совсем выжила из ума.

– А они когда-нибудь упоминали о Поппи? – спросил он.

Фьяметта покачала головой.

– Насколько я помню, нет; хотя, казалось, все знали о слухах, что один из детей Энджел и Фелипе Ринарди – не их ребенок.

– Вы были дома, когда адвокат принес попугая Поппи Мэллори?

– О, да, – ответила она охотно. – Я была при этом. Это был маленький провинциал в старомодном черном костюме. День был жаркий и он потел. Я до сих пор могу хорошо представить себе его; пот стекает по его лицу, а к груди прижата клетка с попугаем, – она засмеялась при этом воспоминании.

– Вот такое видение возникло у нас на пороге. Потом он рассказал Марии-Кристине свою историю о умирающей Поппи и ее желании отдать попугая семейству Ринарди.

– На что нам сдался этот паршивый старый попугай! – воскликнула Мария-Кристина. Но потом она увидела клетку! Она стала вертеть ее в руках, рассматривая жадным глазом – она любила драгоценности. Бедный попугай начал беспокоиться. Он поднял ужасный шум. Вот тут-то и появилась Елена из сада.

– Что это? – спросила она. – Что это за птица так чудесно поет?

– Как это – поет! – ответила ей Мария-Кристина сварливо. – Проклятая птица устроила адский грохот!

Елена посмотрела на бедного перепуганного попугая – ее большие голубые глаза были полны нежности; она была милой девушкой, с добрым сердцем, несмотря на то, что ее мать дышала на нее и портила ее. И я никогда не забуду того, что она сказала:

– Нет, Мария-Кристина, ты ошибаешься, – тихо произнесла она. – Он поет. Он поет для меня.

Ее сестра посмотрела на нее, – и я могу голову дать на отсечение, что она подумала – Елена окончательно спятила. Но Мария-Кристина всегда была вежлива с ней.

– Тогда возьми его себе, Елена, – усмехнулась она. – Попугай – твой. Это – сувенирчик от Поппи Мэллори.

Это был единственный раз, когда я слышала имя Поппи Мэллори, произнесенное в этой семье.

– Спасибо, Фьяметта, – сказал Майк, вставая и собираясь уходить. – То, что вы вспомнили, очень поможет мне в моей работе.

Ее живые яркие глаза изучали его в течение нескольких секунд, а потом она сказала:

– Вы уже познакомились с Арией? Он покачал головой.

– Я вырастила ее и хорошо знаю девочку. У нее доброе сердце, мистер Престон, и несправедливо, что ей приходится выходить замуж за синьора Карральдо. – Выражение ее лица было скорбным, когда она добавила – Вот почему она так сильно нуждается в деньгах Поппи Мэллори – тогда она никогда не выйдет за него замуж. Никогда!

Вилла Велата была расположена в долине у подножия Доломитов. Ранний декабрьский морозец уже покрыл белым покровом кусты и лужайки, и сковал льдом усыпанную гравием дорогу. Пьерлуиджи знал по опыту, что снег не растает, потому что дом был построен в тени гор, и в это время года солнце никогда не поднималось выше их вершин. Мороз становился все крепче, лед – толще, скоро толстый слой снега покроет все, и вилла окажется снова в снежном плену на четыре месяца. Так же, как это бывало в детстве.

Водитель осторожно вел по обледеневшей дороге взятый напрокат «фиат». Его шины отказывались устойчиво сцепляться со скользкой поверхностью дороги, и шоферу хотелось выругаться как следует, но он боялся своего молчаливого пассажира. Он не проронил ни слова за всю поездку от аэропорта в Тренто, где водителю было велено встречать его. Он выглядел как человек, который собрался на похороны. И, судя по тому, что знал о нем шофер, может, так оно и было.

Со вздохом облегчения водитель остановил машину около мрачной, цвета охры, виллы, спеша открыть перед пассажиром дверь, но Пьерлуиджи уже вышел. Шофер вытащил его чемодан из багажника и понес его по ступенькам.

– Мне позвонить в звонок, синьор? – спросил он у Пьерлуиджи, который стоял на дороге, просто глядя на дом.

– Спасибо, не надо. Вам лучше побыстрее возвращаться назад, похоже, будет сильный снегопад, – сказал он, давая деньги.

– Большое спасибо, синьор, – водитель быстро взглянул на деньги. Оплата была справедливой, но не щедрой, и он вздохнул; он ожидал большего от такого явно богатого человека. Когда он уехал, Пьерлуиджи все еще стоял там, где его покинул водитель, глядя на виллу – словно он боялся зайти внутрь.

Пьерлуиджи знал, что образ дома его детства никогда не покинет его; простые оштукатуренные стены и асимметричный фасад, охристый цвет, который превратился в противно-коричневый от сырости; оконные рамы настолько обветшали от времени, что, казалось, пропускали каждое дуновение холодного ветра снаружи, и пустые молчаливые сады. Казалось, его отец выбрал для своего жилища самый невзрачный дом, какой только можно вообразить – под стать своей блеклой душе.

Только на несколько коротких летних недель вилла Велата немного пробуждалась к жизни, и тогда в воздухе разливался запах сена из долины и аромат цветущих кустарников, которые посадил его отец в качестве эксперимента – тех, которые выжили в жестокую зиму в своих ящиках-укрытиях. Лошади носились по полям, вскидывая копыта и покусывали друг друга в экстазе радости, когда солнышко теплыми лучами ласкало их спины, и они наслаждались свободой после душных конюшен. И юная Клаудиа тоже носилась вольно, взвизгивая от восторга и вскидывая ноги так же высоко, как лошади, и катаясь по высокой траве или сплетая венки из маргариток, как фея лета.

Он толкнул ногой тяжелую входную дверь и вошел наконец внутрь. Большой холл был в полумраке, но он знал его так хорошо, что смог бы передвигаться по нему в нужном направлении даже если б был слепым. Поставив чемодан, он прошел прямо в большую кухню в задней части дома. Женщина, ставившая горшок на старинный очаг-плиту, подскочила от изумления.