По правде говоря, они не очень-то доверяли Мари дю Парке. Они восхищались ее супругом за твердость характера, смелость и выдающиеся качества руководителя, принесшие ему известность; легендарная приветливость и патриархальный метод управления способствовали укреплению и процветанию колонии. Но они не знали того, что его жена играла не менее важную роль во всех его начинаниях. Для них же Мари была такой, какой описывали ее Ля Пьеррьер, сам Гурселя и десяток других человек, которые говорили о ней, что она была доступной женщиной, поддающейся любовным соблазнам, потому что она была красива, что у нее было много поклонников и что она явно имела связь с иностранцем.

Поэтому они с подозрением отнеслись к тому, что тот отсутствовал на похоронах генерала, и были неприятно удивлены его внезапным появлением в салоне. Этим человеком являлся шевалье Реджинальд де Мобрей.

Да, это был тот самый иностранец, о котором всегда упоминали, вспоминая дни, когда Мартиника чуть было не оказалась в руках англичан, это был тот самый человек, сопровождавший Мари в тот день, когда один шпион пробрался на остров, чтобы собрать для врагов все необходимые сведения.

Вот почему они внимательно прислушивались к тому, что говорил Байярдель.

Босолей, Виньон и Сигали подошли к этой группе в тот самый момент, когда капитан удалялся. Он еще не успел подойти к двери, как Босолей, посоветовавшись взглядом со своим товарищем, заявил:

— Господин майор, мои друзья и я невольно слышали то, о чем вы только что говорили с нашими уважаемыми святыми отцами Бонненоном и Шевийяром.

Все разом поглядели на него.

— Нам бы хотелось быть уверенными в дальнейшем — и я полагаю, что выражаю мнение большинства колонистов — повторяю, уверенными в том, что ни один пират, ни один дикарь не приблизится отныне к берегам нашего острова без нашего на то позволения.

Отец Шевийяр, сидевший рядом с настоятелем, поднялся, чтобы ответить колонисту:

— Сын мой, — сказал он елейным голосом, — есть разные пираты и флибустьеры, есть и разные дикари.

Рядом раздался голос. Это говорил колонист Пленвиль дю Кабре:

— Что означает это различие? — спросил он. — С каких это пор, святой отец, когда жизнь нашей семьи в опасности и все наше добро может быть отнято, а плоды нашего упорного труда могут быть превращены в пепел по вине некоторых нечестивцев, с каких это пор делается различие между мошенником, который грабит, насилует и убивает, и разбойником, который убивает, насилует наших женщин и дочерей, забирая все наше имущество? Есть ли на земле хоть один убийца, которого не накажет небо? Вас послушать, так можно в это поверить!

— Сын мой, — ответил отец Шевийяр все тем же елейным голосом, — есть пираты, совершающие преступления, о которых вы говорите, но есть также и французские флибустьеры, которым мы обязаны — я повторяю это вслед за капитаном Байярделем — не только нашей свободой, но и жизнью наших жен и дочерей! И когда я говорю это, я имею в виду капитана Лефора.

На мгновение он остановился, услышав ропот, и вновь заговорил, но уже более резким тоном, отчеканивая каждое слово:

— Можно не любить Лефора, можно считать его морским разбойником! Как служитель Церкви, я даже думаю, что он совершил немало грехов, я бы даже сказал смертных грехов! Но не забывайте, господа, что именно этот человек с горсточкой своих людей вырвал нас из когтей карибских дикарей, как справедливо сказал капитан Байярдель, в тот самый момент, когда эскадра английских кораблей, якобы шедшая нам на помощь, сразу же исчезла после выстрелов его пушек.

Голос церковнослужителя был слышен во всем салоне, и он обращался уже не к группе людей, а ко всем присутствующим. Его голос звучал словно под высокими сводами церкви, ширился, и каждый почувствовал дрожь в груди. Никто не промолвил ни слова.

— Кроме того, — снова заговорил отец Шевийяр, — я сказал, что есть разные дикари. Ведь наша религия учит прощать. Сегодня я видел собственными глазами с полсотни карибов на похоронах человека, который смог их понять и вести с ними переговоры по-человечески, уважая их достоинство, чтобы больше не повторялись кровавые побоища, свидетелями которых мы с вами были. Разве вы сочли дикарями тех, кто пришел бросить горсть земли на гроб человека, которого мы хоронили сегодня с должным почтением? Обдумывайте ваши слова, дети мои! Я предостерегаю вас от взаимной ненависти, от всякого рода клеветы и махинаций, которые могут иметь место на нашем острове после смерти его владыки, память которого мы чтим и всегда будем чтить. Не забывайте, что некоторые заинтересованы в том, чтобы посеять раздор в наших рядах! Мы объединимся вокруг человека, который станет преемником нашего генерала дю Парке, кто бы он ни был, ибо он будет назначен Высшим Советом, который назначен, в свою очередь, нашим усопшим, о котором мы все скорбим.

Решив, что он достаточно сказал, отец Шевийяр умолк и снова сел. Он, без сомнения, полагал, что все было окончено и что каждый вернется к начатому разговору.

Капитан Байярдель уже подходил к двери, когда вдруг услышал этот взволнованный голос, говорящий в защиту Лефора. Тогда он остановился, чтобы до конца дослушать речь. Теперь, как и Шевийяр, он полагал, что инцидент исчерпан.

Каково же было его удивление, когда он услышал слова колониста де Пленвилля:

— Прошу извинить меня, святой отец, но я не могу безоговорочно принять аргументы, выдвинутые вами. Есть дикари, которых мы можем принять в нашу среду, как например те, которые спустились сегодня с холмов, чтобы отдать последние почести нашему генералу. Но есть также между Басс-Пуэнтом и Кюль де Саком и англичане, решившие добраться до наших жилищ и перерезать наши семьи! Вы это знаете лучше, чем кто-либо другой! Что касается меня, то я твердо заявляю, что буду уничтожать их всех без разбору без малейшего угрызения совести!

Раздался одобрительный шепот, который он прервал еще более громким голосом:

— Что же до капитана Лефора, то мы все знаем, что он разбойник! В прошлом дезертир, которому генерал когда-то спас жизнь. А потом он стал убийцей, загубившим жизнь двадцати лучших колонистов нашего острова, заманив их в ловушку. Недовольный этим результатом, он вдобавок сделал все для того, чтобы многие из наших были приговорены к смертной казни, обвиненные им как участники заговора. Я знаю, что эти люди были в конце концов помилованы генералом, однако Лефор не имел к этому помилованию никакого отношения. А еще я хочу напомнить, что Лефор продался командору де Пуэнси, предварительно продав ему губернатора Ноэля Патокля де Туази. С этого самого дня он обзавелся кораблем, вооруженным самим де Пуэнси!

Конечно, капитан Байярдель не мог слушать дальше. Быстрый, как молния, он вытащил из ножен свою длинную рапиру и воскликнул громовым голосом:

— Пусть умрет наглец, посмевший произнести столь гнусную ложь!

Он резко оттолкнул капитана де Ля Гаренна и Лестибудуа де Ля Валле, которые тщетно пытались удержать его: рапира уже сверкала, словно молния, среди разноцветных мундиров.

Капитан Байярдель был не из тех, кто предает. Оказавшись перед колонистом Пленвиллем, он воскликнул тем же громовым голосом:

— Дайте оружие этому человеку! Пусть ему дадут оружие, тогда я смогу впихнуть назад в его глотку все те глупости, которые он изрек здесь в вашем присутствии!

Белый, как мел, Пленвилль отступил назад, ища выхода. Он знал, каким великолепным фехтовальщиком был капитан, и у него не было никакого желания сражаться с Байярделем.

— Шпагу! Шпагу этому презренному болтуну! — продолжал в исступлении кричать капитан, ища налившимися кровью глазами, у кого бы вытащить из-за пояса шпагу, чтобы бросить ее к ногам своего врага.

Ослепленный от гнева, не владея больше собой, он заметил шпагу майора Мерри Рулза. Одним прыжком он оказался рядом с майором и уже собирался схватить его рапиру, как вдруг с верхних ступеней лестницы раздался ровный, холодный и властный голос человека, хорошо владеющего собой. Даже если бы вдруг в этот момент заговорил сам покойный генерал, он бы не произвел такого впечатления.