Вега была муравьиным богом. Таинственным, приходящим с неба, огромным, всемогущим. Она оставляла им обмусоленные кусочки сахара – и муравьи знали, что на небе живет Бог Сахара.
Им повезло, она была добрым богом.
Злой приносил бы им смерть.
В детском саду ребята обожали играть в похороны муравьев и жуков. В маленьких покойников. Муравьев хоронили, когда совсем уж никого другого не было под рукой. Удачей считалось найти мертвую бабочку, стрекозу, шмеля. О воробьях они только вздыхали, никто ни разу не видел дохлым это сокровище. А муравьи – ерунда, никакой ценности, фу, малявки! Их убивали сразу штук по пять, потом делили между собой эти крошечные черные крупинки, навсегда поджавшие тонюсенькие лапки. Вега обычно укладывала своего муравья в длинный белый гробик из лепестка ромашки, потом заворачивала в саван из розового шиповника.
К кладбищу двигалась целая процессия, покойников «везли» в спичечных коробках. Дно песчаной могилки выстилали шуршащей фольгой, сверху накрывали ее цветным фантиком от конфеты. Следом складывали дары: камушки, стеклышки, голубые незабудки. Потом засыпали могилу песком, утрамбовывали, хлопая по песку ладошками, а сверху обязательно ставили крест из двух щепочек или связанных узелком травинок.
Потайное кладбище укрывалось в детском саду – за кустами, в самом углу, в песчаной яме, у ограды. В похороны играли только девчонки. Мальчишки часто прибегали поглазеть, некоторые присоединялись к процессу и мастерили для своих могилок огромные кресты из палочек от мороженого.
Тогда все они, дети, были злыми богами. И Вега тоже. Может, боги так растут? Сначала они рождаются очень злыми, потом добреют. А самые добрые, уже старенькие, – умирают. И злые дети хоронят их в песке, накрывают шуршащей фольгой, а потом ставят сверху кресты из палочек или придавливают их холодными черными плитами.
Вега перевернулась на спину. Сквозь густые еловые лапы кое-где просвечивало сумеречное небо. Северные ночи в начале лета – светлые, молочные. Звезд и не видно почти…
Девочка поежилась, села. Хватит время тянуть. Специально ведь пришла, надо начинать! Она никогда не знала, получится ли это у нее или нет, но всегда приходила сюда.
В то место, где спит в песке старый бог.
Подсмотреть его сны.
– Здрасьте, – Сашка посторонился, пропуская перед собой одышливую широкую тетку в светлом сарафане, смахивавшую на золотистую булочку в белом бумажном пакете. Подбородки ее подпирали друг друга, как ступени пирамиды древних ацтеков.
– Утречко доброе, – тетка величественно проплыла мимо. Но тут же приостановилась. – Мальчик, ты ведь с пятого этажа? Это вы квартиру купили?
– Угу, мы, – кивнул Сашка. Купила, конечно, мама, а никакие не «мы». Но отвечать «мы купили» было приятно. Пусть тетка думает, что он – олигарх, сын олигарха.
– Ага… А я смотрю – мальчик незнакомый. А я всех в подъезде-то знаю, давно мы тут с мамой живем, как раз на пятом. Горе-то какое, а? – соседка поежилась, и ее круглые плечи вздрогнули. – Ой, горюшко, чем больше я об этом думаю, тем сильнее меня разбирает! Вот чаю попить сяду – ииии, обереги, господь, слезы прямо в чашку – кап-кап! Вот так живешь-живешь, а потом – эх… Не думал – не гадал, а тут тебе – р-раз! Страшно-то, страшно-то как… Бригада приехала на «Скорой» – тогда как раз Галка наша дежурила, – говорит, никогда не видала такого, да… Главное, он, бедненький, даже и не вскрикнул!.. А тебя как зовут?
– Сашка.
Он ни черта не понял – какое горе, какая «Скорая»?! Но задавать вопросы ему не хотелось, его дружбан Леха ждал, и Сашке не терпелось поскорее скатиться по лестнице вниз. Женщина-булка достала из сумочки платочек, промокнула уголки глаз, вытерла пот со лба.
– А маму твою я видела, видела. Говорили ей женщины наши, когда она смотреть-то приходила квартиру эту, а она все равно… Смелая! А так бы и побоялась другая-то. Так, может, и хорошо, что вы ее купили. А то, прости господи, молодежь-то всякая встречается, еще въехали бы с музыкой своей, от которой и кошки дохнут! У меня квартира с вами – дверь в дверь, на одной площадке, матери моей квартира-то. Маргарита Павловна меня зовут. Мать слышит плохо, так я хожу к ней из соседнего подъезда. Сама-то я в соседнем живу.
– Очприятно, – Сашка от нетерпения пнул ногой перила. Вот привязалась, тесто липкое!
– Ну вот и хорошо, что познакомились, – прощально вздохнула тетка и заколыхалась дальше по лестнице. – Ох, горюшко горькое, – донеслось до Сашки сверху. – Вот так живешь, живешь, а потом раз… был человек – и нету! Ужас! Ой, времечко, времечко жуткое, последнее… То ли свету конец пришел, то ли потепление глобальное…
В чем там заключался ужас Маргариты Павловны, Сашка так и не понял. Сейчас люди – все через одного – ужасы какие-то поминают. Новостей насмотрятся – и давай об ужасах рассказывать! Да и вообще, с телевизором каждый второй разговаривает. Скоро с холодильниками начнут беседовать.
Сашке на новом месте снились какие-то дурацкие сны. После таких и со шкафом заговорить недолго! Кошмары эти он не запоминал, но уже второй день ночевал у мамы. В своей комнате, особенно под вечер, ему становилось неуютно. Не спасал ни мягкий свет ночника, ни новая «мясорубка» с монстрами на компе. Он то и дело нервно оглядывался, вздрагивал и, наконец, сбегал на кухню, а потом – к маме. И все время ему казалось, что по квартире расползается едва уловимый запах паленого…
Вега закрыла глаза. Темно. Потом из темноты проступили черные же светящиеся круги. Так бывает – черное на черном, а светится. Круги вращались, сплетаясь в цепочку и рассыпаясь на звенья, они завораживали…
Рывок!
Ее словно выдернули из тела. Она стала ветром, водой, валунами. Круги перед глазами рассыпались. На миг мелькнул муравей на травинке, а потом она заскользила куда-то вниз, вниз, вниз, под землю… Через спутанные пожухлые стебли – в глубину, сквозь плотное сплетение травяных корешков, сквозь ходы дождевых червей, расходившиеся во все стороны. Мимо подземного муравейника, сквозь мощные корни ели, раскинувшиеся на сотни метров под землей. Корни тянулись до самой дороги, поэтому старая ель знала все, что происходит на огороде; корни росли и под собачьей будкой, и под летним домиком, и под дальним оврагом.
Вега замерла, прислушиваясь к себе.
Темно.
Абсолютно темно.
Ее окружала влажная почва. Так, должно быть, воспринимают мир кроты и медведки. Она не видела, но чуяла, как рядом в земляных коконах ворочаются толстые белые личинки жуков, как корешки пробираются глубже, как протискивается в норку хищная многоножка – слышала, как шуршит и потрескивает ее панцирь.
Потом ее мягко потянуло еще ниже. Закончился слой чернозема, она уткнулась лицом в холодный скользкий глинистый слой. Тут скапливалась вода. Тут кончались владения ели, корни поворачивали обратно, не желая грызть холодную безвкусную глину. Ниже лежал набухший от воды песок и слой обкатанной волнами гальки.
Не было больше девочки Веги: была земля, пронизанная корнями и подземными ручьями, шевелящаяся, живая. Все больше и больше земли. Черные круги расширялись – и глаза ее распахнулись сами собой. Она увидела яблочный сад снизу, изнутри, как если бы земля стала прозрачной, а она лежала бы где-то глубоко, на самом дне земляной реки. Увидела развесистые бороды корней, свисавшие с яблоневых стволов, фундамент летнего домика, низ бочки для воды, вкопанной у сарая.
Потом ее опять потянуло ниже, и она понеслась по подземному ручью, растворившись в его холодном течении. Она чуяла – глубоко под фундаментом прячутся старые кости, еще с войны. Уцелели только пара позвонков и полукружья таза, да подошва от сапога, да россыпь ржавых гильз. Кости засветились бледным голубым огнем.
Черный подземный ручей опять подхватил ее, потащил дальше, дальше, дальше – прямо к давно забытому старому кладбищу. Земля снова стала прозрачной. Она лежала на дне черного земляного озера. Над ее головой покачивались гробы, будто лодочки. На самой большой глубине, ближе к ней, почти задевая, едва заметно шевелились скелеты в выдолбленных старинных колодах. Над ними качались полураздавленные, разорванные древесными корнями старые гробы. А выше, у поверхности, «плавали» почти целые, современные, еще не тронутые тлением.