Выпотрошенный Паша валялся тряпкой, глупо уставив в потолок нарисованные глаза. Никуда он уже не годился. Я подтер им кровь с клеенки.

Надо было делать новый тайник для моей куколки. Хотелось выбрать солидную, рычащую и когтистую игрушку – волка или тигра. Но хищники не подходили мне по той же причине, по какой Салу не подошел осел: размеры не совпадали. Я не стал мудрить и взял мишку. Сало спрятан в желтом, я буду в буром – не перепутаю.

А Марика зашью в обезьяну. Он и в жизни похож на мартышку.

Давно я не видел себя в натуральном виде, не спрятанным в дурацкого клоуна. Баюкать в руках самого себя – это, я скажу вам, нечто. От этого ощущения крыша отъезжает медленно и счастливо, посылая с дороги телеграммы. Вот я какой! Маленький, а серьезный. Мне палец в рот не клади! Скрывать не стану, попадались разные типы, пробовали положить мне в рот палец. Ну и что с ними? Где они? Вон Сало медведя изображает. Захочу – и спляшет, как медведь.

Свободной от куколки рукой я дотянулся до Сала и заставил его поплясать. Веселись, честной народ, дядя Марик ко всем чертям идет! Взрослый, с синими от бритья щеками, дядя Марик изящным пинком выводится на орбиту…

Я вскочил, чтобы вмазать Марика в стенку. Мои мучения не прошли даром, я отлично чувствовал материал куколки и знал, как ударить, чтобы искалечить наверняка. Жалость?! А что это такое? Подскажите, а то я, кажется, забыл. Это та маленькая штучка вроде кукольной пищалки, от которой щемит сердце? Та фигня, из-за которой все беды? Не делайте вид, что не понимаете. Учителя знают, кто такой Марик, полиция знает, кто такой Марик, – все знают, но, видите ли, не нашли способа борьбы с ним. Ну, ничего, я подскажу. Берется один поганец и одна стенка. Первое шмякается о второе, и публика аплодирует. Публика всегда аплодирует решительным людям, а я такой и есть. Решительность – мое второе имя.

Я покатал тельце Марика ногой. Он правда был похож на мартышку. И этой погани все боятся?! Я занес ногу для удара и подмигнул своей куколке: смотри, брат, как мы сейчас его сделаем! Куколка ответила бесстрастным взглядом – настоящая куколка настоящего мужчины.

И вдруг меня как ледяной водой окатило: ЭТО ЖЕ НЕ Я!

Бабка скреблась в дверь, что-то спрашивала.

– Отстань! – крикнул я, кидаясь к письменному столу.

Зеркало! Кто из парней держит зеркало? Я не держу. Есть зеркальце в компасе, зачем – не знаю, но есть. Я разыскал компас и начал сравнивать себя с куколкой. Нос – мой, рот… Что-то не очень похож рот. У меня рот мужественный, со складками в уголках, а у куколки плаксивый какой-то…

Чем дольше я смотрел, тем больше находил отличий. Куколка не изменилась, как в кино про портрет, который старился вместо своего хозяина. Нет, она осталась такой, какой ее слепил Семеныч, каким был я сам неделю назад. Изменился я. Словно старый недобрый художник нарисовал на меня шарж, вложив в него всю злость и весь опыт своих немалых лет. «Странно, что бабка не замечает, – подумал я. – С родителями все ясно, они меня видят по вечерам полчаса при искусственном освещении. А бабка… Может, и замечает? Наверное, поэтому она так притихла».

Я не стал калечить Марика, а заплел ему ноги за уши и забросил куколку на полку.

«Дзынь-дзень-дзынь!» – задребезжало стекло. У нас длинный балкон, во всю квартиру. На гостей, которые этого не знают, сильно действует старая шуточка: подходишь по балкону к окну и стучишь. А внизу семь этажей, ха-ха.

Стучала бабка. В руках у нее была Легбина банка с помойной крысой. Не знаю, зачем ее понесло на балкон, может, из-за запаха? Весна, как пишут в школьных сочинениях, вступала в свои права. Днем на солнышке было жарко, и крыса в банке завоняла.

Я огляделся и понял, что влип по самые уши. Размазанная по клеенке кровь, обезглавленная крыса «К», Легба, голая куколка, которую из-за кое-каких подробностей никак не спутаешь с магазинными Кеном и Барби… Бабка видела все!

Эх, бабуля, куда тебя понесло!

– Сама виновата, – сказал я в ее гримасничающее за стеклом лицо.

Против меня были серьезные ребята, наркоторговцы. Бабка с ее простотой тоже была против меня. Я не мог рисковать.

Перебежав в комнату родителей, я запер балконную дверь. Бабка заколотилась, беззвучно разевая рот. Потерпит, она привыкла у себя на Крайнем Севере. Если совсем замерзнет, разобьет стекло и переберется в комнату. Я побросал в сумку Легбу, куколок, ножницы. В прихожей отрезал кусочек стельки от бабкиной тапки.

Потом я понял, что неправильно поступаю. Разве так можно! А если родители вернутся раньше меня? Увидят бабку на балконе, начнутся разговоры, расспросы. Придется и их… Пригнувшись, чтобы бабка не заметила через стекло, я подкрался к балконной двери, открыл и крикнул:

– Шутка! Бабуль, я гулять пошел!

Меня не волновало, что подумает бабка, потому что через час она будет думать по-другому.

Не спрашивайте, как встретил меня Семеныч, что я говорил. Обмануть мага было невозможно, а правда меня не украшала.

Я лепил бабку, вспоминая те дни, когда звал ее бабулей. Неплохие были дни. В зимние каникулы я просыпался от запаха пирожков, которые она пекла с раннего утра, выскакивал в трусах на кухню и, безошибочно выбрав, цапал свой любимый с вишней. «А зубы чистить!» – кричала бабуля и замахивалась полотенцем, но, конечно, разрешала мне съесть этот первый новогодний, этот упоительно вкусный пирожок. А когда я болел воспалением легких, она не позволила забрать меня в больницу и двое суток просидела у моей постели. Так и спала в кресле. И еще было: мы катались на американских горках, она хваталась за сердце, кричала: «Ох, инфаркт!» – а потом, не вылезая из вагончика, купила билеты на второй круг.

Бабуля получилась непохожей ни на других куколок, ни на себя настоящую. Больше всего она смахивала на свои фигурки из моржового клыка: шуба колоколом, растопыренные руки, рот растянут в улыбке. Но я чувствовал, что так и надо лепить.

– Любовь, – разгадал меня Семеныч. – Легбе понравится.

– А вам?

– Это не мое дело, – сухо ответил маг.

Он опять забрал все мои деньги.

Купить крысу было не на что, возвращаться к бабке за деньгами нельзя. Там же, в Старом Городе, я нашел на помойке целый выводок новорожденных котят и устроил жертвоприношение за мусорным ящиком. Котенок был еще слепой. Смыкая колечки ножниц, я сказал себе, что облегчаю его страдания, но, если честно, я оправдывался только по привычке. Котенка было не жалко.

Объяснив Легбе, чего хочу, я сразу схватил бабкину куколку и стал ей нашептывать: «Паша – хороший мальчик, а крысу он убил потому, что получил задание по биологии. Он очень деликатный и не хотел меня расстраивать, поэтому сделал все тайно». И в трамвае я продолжал обработку, бормоча этот бред в раскрытую сумку. Пассажиры глазели, но мне было плевать. Одной беззастенчивой тетке я сказал:

– Ну, каникулы у нас в дурдоме! Не люди мы, что ли!

Она смутилась и на следующей остановке вышла.

Когда я вернулся домой, испачканная крысиной кровью клеенка была убрана. Бабка ни словом не напомнила мне о том, что случилось.

На следующий день Марика с третьего урока увезла «Скорая». Он был жив и здоров. Но когда десятиклассник орет: «Здласте! Я обезьянка Чичи!» – и скачет по партам, ему, конечно, требуется медицинская помощь.

Сами понимаете, один я не мог устроить Марику всю эту бездну удовольствий, ведь у меня тоже были уроки. Я только зашил его в обезьяну и отдал Нинке. Пятилетняя девчонка – самый неутомимый и безжалостный палач.

Мы с Салом недолго праздновали победу. После уроков нас поджидал у школы вишневый «Форд».

– Садитесь, покатаемся, – кивнул водила.

Дверцы с затемненными стеклами распахнулись, меня и Сало втолкнули и повезли. Двое парней зажали нас на заднем сиденье. Разговор вел водила.