– А это матушка тебе просила с поклоном передать, – и веточку на ладонь рядом с колтой положил.

Взглянула она на Берисавин привет, и лопнула тетива со звоном. Глаза вдруг широко открылись у нее, на меня Любава посмотрела. И отшатнулся я невольно: во взгляде у нее не страх даже, а ужас смертельный разглядел. Схватила она веточку, ко лбу прижала да как закричит:

– Матушка! Да зачем же ты меня в этом мире злом одну оставила?! – И упала на колени к моим ногам.

Слезы у нее из глаз брызнули. По щекам потоком неудержимым полились.

– Матушка, – сквозь рыдания причитать стала. – Матушка моя родненькая. Ушла ты, а я как же без тебя теперь буду?

Плачет она, а я никак в толк не возьму, отчего же она так убивается? Что же такого в веточке той? А Любава мне:

– Это же она мне силу свою перед смертью передала… ой, матушка… – И плечи у нее пуще прежнего затряслись.

Только тут я понял, что мне ведьма с собой в дорогу вручила. И меня в тот миг словно мешком пыльным по голове кто-то огрел. Самому впору в рыданиях захлебнуться. Жалко ведьму старую стало. Видно, предчувствовала она кончину свою, и удар копья булгарского для нее не бесследно прошел. Выходит, я Любаве страшную весточку с веткой этой проклятой из дома привез, вместо радости горем ее из полона встретил. Что же натворил-то я? Что же натворил?

Я рядом с ней на пол бухнулся, обнял ее, к груди крепко-накрепко прижал, глажу по волосам, в глаза, в щеки от слез соленые целую.

– Прости меня, любая моя. Прости. Не одна ты. Я с тобой. Никому не отдам тебя больше. Слышишь? Не отдам!

А вокруг поплыло все, и глаза у меня от чего-то защипало. И почудилось мне, что нас с Любавой туман белесый обволакивать стал. Морок непроглядный окутал и горницу Авраамову от нас скрыл, и стоим мы посреди этого тумана на коленях друг перед другом и друг к другу прижимаемся крепко-накрепко. А из марева голос Берисавин раздался:

– Вы чего это, глупые, убиваетесь? Ну-ка хватит без толку слезы лить! Мне в Сварге Пресветлой они мешают. Вы же вместе теперь, вот и радуйтесь… – И из тумана рука появилась и пальцем строго нам пригрозила.

На следующий день Авраам рассказал, что нашел нас в обнимку спящими. Поднять нас с пола хотел да в опочивальню отвести, но ни разбудить, ни оторвать нас друг от друга слуги не смогли. Тогда он велел нас оставить. Только одеялом пуховым Асир нас накрыл, чтобы на сквозняках не простудились. Так мы всю ночь и проспали.

А потом нас в обратный путь ребе снарядил. Мы решили, что рекой возвращаться резону не будет. Уж больно крюк великим выходил. Напрямки, через Поле Дикое, быстрее получалось. А так домой хотелось, что каждый потерянный день мог вечностью показаться. Вот Авраам нам коней и дал, а еще припасов, одежи теплой, чтоб по ночам не мерзнуть в степи. Любаву мы в мужицкое нарядили, она ростом невелика, за отрока сойдет. И ей спокойней так, и мне. Коли кто по дороге встретится, так к отроку интерес небольшой, а на бабу позариться могут. А она все штаны натягивать не хотела. Противилась чуть не до крику[21].

Только Авраам на нее прицыкнул, она язычок и прикусила. Я ей волосы в пук собрал да под шапку запрятал. Волосами жену Леля не обидела, вот и топорщилась шапчонка пуком. Так и тут ребе не растерялся, натянул шапку ей на самые уши да сверху придавил.

– Так оно лучше будет, – сказал.

А потом нам грамоту подорожную выдал с печатью самого кагана Иосифа, чтоб нам в хазарских землях препоны не чинили. Откуда у него такая грамота взялась, мне неведомо было, однако за подорожную ему поклон низкий отвесил.

– Ты, – поучал он меня, – по бабам каменным коней правь. Они тебя к границе приведут. Вот здесь, – расстелил он на столе козью шкуру, на которой Великая Хазария была нарисована, – река большая протекает, – ткнул он пальцем в змейку синюю. – Византийцы ее Танаисом зовут, а у нас и у вас она Доном прозывается. Вот сюда и направляйтесь. Как увидите Дивов Белых, так считай, что дошли. Тут у нас крепость сильная от печенегов поставлена[22]. Тудуну[23] грамоту покажешь, он вам и коней поменяет, и запасы пополнит.

Попрощались мы с Авраамом, с Асиром обнялись. Старик поначалу с нами уйти порывался. Мечтал он в краю родном умереть. И ребе его от этого отговаривать не стал. Только сам Асир от затеи этой отказался, когда понял, что на коня взобраться не может. Вздохнул он горестно, глаза рукавом утер, а потом сказал:

– Пусть Сварог вам гладкую дорогу выстелют, а мне, видать, так на чужбине помереть и придется.

И уже когда мы в лодке с перевозчиком от острова отчалил и да к берегу дальнему направились, он вдогон крикнул радостно:

– Вспомнил! Всеславом! Всеславом меня матушка нарекла! Из дреговичей я родом! От Всеслава земле родной поклон передайте!

Вот так мы с Любавой в обратный путь отправились. Но не слишком простой для меня дорога к дому оказалась. Не все так просто было у нас с женой моей. Замкнулась она в себе, и от меня, и от мира затворилась. Словно чужая была, тихая и безмолвная. Порой казалось, что не живет она, а спит. Что скажешь ей, то она и делает, а в глазах при этом ни горя, ни отрады, лишь пустота одна. Понимал я, что нелегко ей. Что душа ее надломилась. Потому и не лез к ней, в покое оставил. Бывало с ней такое. В детстве, когда над ней варяг угрюмый надругаться захотел, так же она тогда от света отгородилась, и нелегко было ее обратно к жизни вернуть. Берисава в тот раз из нее страхи выгнала. А теперь не было ведьмы, и что делать с душевным недугом Любавиным, я не знал. Только вера во мне жила. Вера в то, что наладится у нас все и лихоманка постылая от любимой моей отступится. А без веры в счастье и жить незачем.

Так и ехали мы по степи в молчании, от одной каменной бабы к другой перебирались. А вокруг трава подымается, цветы разные, ковыли лохматые. Только на красоту весеннюю мы внимания почти не обращали. Не до красот нам было. Каждый в свои думы погружался, и думы эти у меня были заботные. Все пытался загадку решить, как мне любимую свою от недуга вылечить.

Несколько раз нас разъезды хазарские задерживали, но грамота Авраамова на них безотказно действовала. Отпускали нас воины да еще и снедью делились. Помощь свою предлагали.

Переправились мы через Дон-реку, подивились красоте величавой. Горам высоким, что над берегом возвысились. А выше тех гор Дивы сказочные – белыми, как облака, пальцами из земли торчат. У подножия гор пещеры глубокие, будто глазницы пустые на белом черепе.

Меня даже оторопь взяла, словно я перед самим Кощеем встал. Рука сама к мечу потянулась. А жена не испугалась, вцепилась мне в рукав и в одну из пещер потянула.

Под землей сумрачно и прохладно оказалось. Только здесь я успокоился. Должен вход в пекло горячим быть, а здесь холодок под одежу забирается. И стены у пещеры мелятся, а, как известно, навъе семя меловых знаков остерегается.

Любава между тем Дивам меловым требу совершила, а потом попросила меня в одиночестве ее оставить. Я возражать не решился, вышел на свет, на крутъ вскарабкался, а там поселение немалое. С одной стороны от него овраг, а с другой – ров вырыт. У оврага печи чудные дымят. Трудится народ – гончарным делом занят. Много мастерских горшечных по склонам ютится. Глину здесь же добывают, здесь же в горшки и корчаги выделывают, а потом в печах тех огнем обжигают. Суетится народ, торопится, на меня внимания никто не обращает, видно, некогда им от дела отрываться.

И посреди этого муравейника крепость стоит. Стены у нее белые и все узорами причудливыми изрезаны. Я от удивления даже рот раскрыл.

Тут меня кто-то под локоть толкнул. Обернулся я, а это Любава. И как она вдруг рядом со мной оказалась, непонятно. У меня одежа вся в мелу, а на ней даже пятнышка нет. Словно она по горам меловым не лазила, а прямо из пещеры в единый миг рядом со мной очутилась.