В Армении неспокойно было – католикос с хазарами дружбу свел, а каган Иосиф давно на Кавказ зарился. Пришлось туда Никифора Фоку с армией посылать, порядок наводить. С полуночи арабы в подбрюшье империи метились, да норовили побольнее ударить. Никак они не могли с потерей Кипра смириться. И там войска держать нужно было немалые. В Тавриде и Фанагории колонии голову подняли, из-под отеческой руки Константинополя вырваться пытались. И в Херсонесе, и в Сугдее гарнизоны усилить нужно, а тут еще пираты алжирские в Средиземном море моносилиты и триремы[90] византийские топить вздумали. Некстати была Константину болгарская война.

Однако патриарх настаивал. Не нравилось Фокию, что в Византию ересь богомильская прорывается. Не терпел патриарх вольнодумства. Любое отступление от канонов веры и догматов Церкви карал строго, потому и Псов Господних подкармливал. Все боялся, что его властью обделить могут. Не желал простить Константин, что тот Папу Римского тоже почитает. Вот и пришлось императору на войну согласие дать, чтобы лишний раз патриарха не злить.

Ясно же было, кто на самом деле за убийством богомила Григория стоял. Хоть и не признавался патриарх, однако каждый в Константинополе знал – Псы Господни из патриарших рук едят, и это Фокий их на неугодных натравливает.

– Не мог потерпеть, старый пердун, – сказал Константин жене своей, когда узнал о кровавой бойне, в которой духовник архонтисы русов погиб. – Ушли бы они восвояси, да и дело с концом. Так ведь нет. Не хватило ему терпения, а я теперь выкручивайся.

– Придется на уступки идти, – сказала ему Елена, а потом добавила: – Только дочь я варварам все равно не отдам.

Константин и выкручивался. Понимал он, что Русь Византии сейчас нужна больше, чем Византия Руси. Заключил он договор, открыл для скифов дорогу через Понт. Взамен обещание получил, что отправит Ольга-Елена ратников своих в Константинополь. А вот касательно женитьбы Святослава на Варваре…

– Уперся василис, и ни в какую, – рассказала мне потом Малуша. – Говорит, что есть такой стародавний закон, согласно которому нельзя, мол, кровь государеву на сторону отдавать. А он, василис в смысле, приучен старые законы пуще новых почитать. Так что и рад бы, – передразнила сестренка Константина, – союз наш полюбовный еще и браком закрепить, но не выйдет.

– А ты, небось, обрадовалась? – усмехнулся я.

– Чему это?

– Тому, что Святослав свободным останется.

– Еще чего, – фыркнула Малушка. – Это пускай Варвара радуется.

– А ей-то чего?

– А того, что космы ее черные при ней останутся.

Сразу после того, как договор был скреплен печатями, Ольга велела нам на ладьи грузиться.

– И так мы тут засиделись, – сказала она. – Нам бы до ледостава в Киев вернуться.

– Должны успеть, – заверил ее Ромодан. – Хоть и против течения выгребать достанется, однако на Днепре в это время ветра попутные нам дуют, так что паруса спускать не придется. А вот мешкать действительно нельзя, сейчас каждый день на счету.

– А нам бы еще нужно в одно место заскочить, – Ольга на кормчего взглянула. – Очень нужно.

– Надолго? – спросил тот.

– Дня на три, не более.

– Впритык получается, но мы стараться будем, – вставил свое слово Рогоз.

– Вы уж постарайтесь, – сказала она гребцу. – А я не обижу.

– Да что ты, матушка, – старик был доволен, что на него внимание обратили. – Нам и так на тебя обижаться не за что.

– И все же расплачусь, чтобы у жен и детишек ваших зла на меня не было, – и пошла с пристани.

– Куда это ты заскакивать собралась? – спросил я ее по дороге.

– Потом объясню, – ответила княгиня. – Здесь и так много посторонних. Вон, видишь, грузали ромейские уши навострили.

«Никогда не поймешь, – подумал я тогда, – чего у этой бабы на уме».

Вскоре я узнал, куда так спешила Ольга.

На болгарском берегу, в Месемерие-городе, нас уже ждали. Царь Борис Болгарский со всеми чадами, домочадцами и двором на встречу с княгиней приехал. Митрополит Месемерийский в покоях своих встречу устроил. Пока нам запасы воды и снеди пополняли, Ольга с Борисом в переговоры вступили.

Столковались они быстро, а митрополит договор их своим благословением закрепил. Борис в войне с Византией завяз, уж больно силы неравными были, и хоть ромеям от болгар немало доставалось, союз с Русью сейчас как нельзя кстати был.

Двор болгарский нас на пристань провожать вышел.

– Пускай соглядатаи византийские господину своему доложат, что у нас теперь сильные сродственники появились, – сказал Борис радостно и нам вслед рукой помахал.

– Ловко у тебя все вышло, – шепнул Стоян княгине.

– Не пожелал василис Константин с Киевом родниться, – сказала Ольга, когда мы от берега отчалили, – так теперь пускай на себя пеняет, – и в ответ тоже платочком махнула.

И ушли от дружественных берегов наши ладьи, унося с собой Преславу, дочь царя Болгарского. Суждено ей теперь стать женой кагана Киевского, назло врагам государства Болгарии.

– Хорошо хоть она из наших – из Свароговых правнуков, – сказала мне Малуша, утирая слезы.

– Будет тебе, – утешал я ее. – Жизнь длинная, все еще повернуться может так, что и представить сейчас нельзя, а пока принимать ее нужно такой, какая она есть. Ты уж мне поверь. Я-то знаю.

И точно. Дня через три смотрю, а они с Преславой вместе сидят. Беседуют о чем-то как ни в чем не бывало. Порадовался я за сестренку, значит, не обидел ее Велес Премудрый разумом, и меня она поняла правильно.

Темно еще было, когда меня разбудил собачий лай.

– Чего это Полкан разбрехался? – спросонья проворчала Любава.

– Небось, соседский кот опять к нашей Мурке наведался, – ответил я и укрыл ее одеялом. – Ты спи.

Еще когда мы с Ольгой царьградские пороги обивали, суженая моя с Велизарой, женой молотобойца Глушилы, ряд заключила – в ключницы к себе взяла. Плату хорошую положила, та и рада стараться. Подрядила Велизара на подворье трех девок из Подола, потом двух кухарок укупила да еще деда-плотника с подмастерьем и мальчонку Мирослава в дворовые холопы приняла, чтоб в мое отсутствие было кому мужскую работу на подворье исполнять. Так что, когда я из Царь-города вернулся, подворье Соломоново стараниями Любавы с Велизарой на боярскую усадьбу похоже стало: и ключница, и кухари, и девки сенные, и дворовые холопы, и даже истопник у нас появились. Впервые за много лет, благодаря наследству старого лекаря и стараниям жены, почувствовал я себя не голью перекатной, а хозяином домовитым. А боярину ранним весенним утром можно и в постели понежиться да у теплого женского бока подремать, а с кобелем пускай холопы кумекают.

– Дворовые, небось, сами разберутся, – зевнул я да на другой бок повернулся.

– Погоди, – Любава замерла на мгновение, словно прислушиваясь. – Не кот это, – она села на постели. – Люди пришли. Трое. Ступай-ка, Добрынюшка. К тебе это.

Выбираться из-под теплого одеяла желания не было. Отчего-то зябко было в опочивальне, и так мечталось поспать еще немного. Но делать нечего. Если Любава сказала, что по мою душу кто-то наведался, значит, так оно и есть. Жена у меня до таких дел чуткая.

Вздохнул я, потянулся, чтобы сон прогнать, и веки потер. Темень вокруг, хоть глаз коли, а жена уже меня за плечо тормошит:

– Вставай, говорю. Лежебока.

Пришлось подниматься.

– А чего это ныне печь не топили? – поежился я.

– Да ты что? – сказала Любава. – Весна на дворе, а ты про печь вспоминаешь. Я уж Коляну сказала, чтоб дрова не переводил. Пускай хоть отоспится. Он и так всю зиму ни свет ни заря поднимался.

По осени жена моя сынка Колянова на ноги подняла. Умирал мальчишка от порчи каверзной, едва живого Колян его к Любаве принес. Про нее уже давно по Киеву добрая слава пошла. Народ меж собой перешептывался: дескать, сильная ведьма в Козарах на Соломоновом подворье обосновалась.