В монастыре Цечен, что под Гьянце, монахи исполняли ритуал очищения обетов. Лама поднёс горстку чая в цимбалах размером с глаз яка и громко сказал:
— Чаю всем монахам!
— Здесь не хватит чая для трёхсот монахов, — сказали ему. — Оставь нас в покое и уходи!
Ламе пришла в голову мысль необычным образом поучить монахов, и он стал дико носиться вокруг торы, перепрыгивая через большие валуны и описывая круги вокруг небольших камушков.
— Вы только посмотрите, как разбегался этот ненормальный, — смеялись над ним монахи.
— Моя беготня схожа с вашей практикой, — отвечал Лама.
— Тут нет ничего общего с нашей практикой! — воскликнули монахи. — Это только твоё сумасшедшее кривляние!
— Я скажу вам, в чём моё кривляние похоже на ваши методы, — пояснил Лама. — Будда учит в Винайе, что из четырёх основных обетов и четырёх дополнительных[51] четыре основных обета являются самыми важными, тогда как нарушения побочных обетов легко исправляются ритуалами. Вы, не уделяя внимания основным обетам, придаёте большое значение очищению малых проступков посредством всяких ритуалов. Задумайтесь над этим! — воскликнул Лама и удалился.
В монастыре Ганчен Чёнел в Цанге Лама сообщил монахам, что его чай оказался недостаточно хорош для их собратьев из Цечена и что он теперь здесь для того, чтобы поднести этот чай им.
— Для нас, твой чай тоже не пригоден, — ответили ему монахи, — уходи восвояси!
Тогда он пошёл в Таши Лхюнпо[52], где сказал стражу дисциплины о своём желании сделать подношение чая. Тот сначала справился у своего настоятеля, и, поскольку последний знал, что Кюнле является Мастером, он дал своё разрешение. Лишь тогда страж позволил Ламе войти. Вместе с куском масла, величиной с яйцо, Лама бросил свой чай в огромный медный котёл, закрыв его с указанием не снимать крышку до тех нор, пока он не вернётся. Затем он спустился к базару и отыскал пивную, где стал пить чанг и развлекаться с девицами.
Тем временем страж дисциплины задул в раковину, созывая монахов, и когда все собрались, повар извинился перед ними:
— Сегодня нам придётся пить кипячёную воду. Какой-то друкпа сделал нам скудное подношение и даже не вернулся, как обещал.
Однако, подняв крышку, он с удивлением обнаружил, что котёл был полон чудеснейшего чая. В этот момент вошёл Лама.
— Теперь чай уже не поднимется выше, — сказал он, — и в будущем котёл никогда не будет полон до краёв.
Пока монахам разливали чай, Лама говорил:
— Хочу вам сказать, что, поскольку у меня была лишь пригоршня чая да кусок масла с яйцо, а вас здесь собралось более шести тысяч, чай будет не таким крепким. Но — угощайтесь, и приятного аппетита!
То, что чай был первоклассным как по вкусу, так и по крепости, было принято как благоприятный знак, и говорят, что чай из Таши Лхюнпо сохранил эти качества и по сей день.
Затем Лама предложил угостить монахов ещё и чангом; чего, однако не допустил страж дисциплины, ссылаясь на то, что монахам запрещено пить алкоголь. Но Друкпа Кюнле настаивал:
— Даже если монахам это и не разрешено, я должен поднести нам чанг, потому что это является моей особенностью.
Для этого он вышел на середину зала собраний и выпустил газы, словно дракон.
— Вот ваш чанг, пожалуйста, — сказал он монахам, и весь зал наполнился приятным ароматом. Молодые послушники захихикали, а пожилые монахи заткнули нос и нахмурились. С тех пор последним рядам, где сидели послушники, был присущ аромат истинного постижения, в то время как передних рядов старших монахов он никогда не достигал.
Затем Друкпа Кюнле решил вернуться к себе на родину, в Ралунг. Поднявшись на возвышенность Палнашол, он повстречал восьмидесятилетнего старика по имени Сумдар. Тот нёс свиток с изображением Линии Передачи Кагью, очень красивую тханку, на которой, однако, недоставало окончательной золотой росписи.
— Куда ты идёшь? — спросил его Лама.
— Я иду в Ралунг попросить Нгагванга Чёгьяла освятить нарисованную мной тханку, — дружелюбно ответил старик.
— Покажи-ка свою картину, — сказал Лама.
Старик подал её Кюнле и спросил, какого он о ней мнения.
— Неплохо, — отозвался Лама, — но кое-чего здесь ещё не хватает.
— И он вытащил свой член и помочился на картину.
Старик потерял дар речи, а потом сумел только вымолвить:
— Апапау! Зачем ты это сделал, безумец? — И он заплакал. Лама свернул мокрую тханку и невозмутимо вернул старику со словами:
— Теперь отнеси её благословить.
Когда старик пришёл в Ралунг, его привели к Нгагвангу Чёгьялу.
— Чтобы обрести заслугу, я нарисовал эту тханку Линии Кагью, — сказал он настоятелю, — и принёс её сюда, чтобы ты освятил её. Но в дороге я повстречал сумасшедшего, который помочился на неё и испортил. Вот, посмотри, пожалуйста!
Нгагванг Чёгьял раскатал тханку и увидел, что забрызганные мочой места сверкают теперь золотым блеском.
— Моего благословения тут больше не требуется, — сказал он старику. — Она уже освящена совершенным образом.
Старик проникся глубочайшим доверием и рассыпался в шумных благодарностях.
— Моя тханка получила благословение, нераздельное с самим Друкпой Кюнле! — воскликнул он и, счастливый, пошёл домой.
Говорят, что эту тханку и по сей день можно увидеть в храме Дорден Таго в Тхимпху.
Вслед за этим на своём пути в Ралунг Владыка Дхармы Кюнга Легпа повстречал шестнадцатилетнюю монахиню (ани), которую звали Цеванг Палдзом. Она имела все признаки дакини.
— Куда ты идёшь, ани? — спросил он её.
— Я иду в город просить подаяние, — ответила она. Лама увидел, что она подарит ему сына, который продолжит его традицию.
— Ани, ты должна мне отдаться, — воскликнул он.
— Я была монахиней с самого детства, — отвечала она, — и не знаю, как это делается.
— Это ничего, — сказал Лама, — я научу тебя.
И он взял её за руку, уложил тут же на обочине дороги и три раза подряд позанимался с ней любовью.
Через 38 недель она родила сына, отличавшегося особыми знаками. Настоятель Нгагванг Чёгьял, в монастыре которого жила Цеванг Палдзом, захотел установить отцовство ребёнка. Услышав, что отец — Друкпа Кюнле, он успокоился и сказал:
— Кюнле — блаженный Святой, и, значит, тебе не нужно стыдиться — твоя добродетель не утрачена.
Однако другие монахини в монастыре рассудили так: "Все женщины наслаждаются любовью. Отныне нам тоже не нужно лишать себя этого удовольствия".
— Но настоятель отругает нас, если мы забеременеем, — возразила одна менее сообразительная монахиня.
— Теперь это не проблема: мы просто скажем, что отец — Друкпа Кюнле, и останемся безупречны, — отвечали ей другие.
Так одна монахиня за другой поступили как им хотелось, и, поскольку им это понравилось, за год почти все нарушили свои обеты, и родилось восемь детей.
— Кто отец? — сокрушался Нгагванг Чёгьял.
Но от каждой монахини получал один и тот же ответ.
— А кха кха! — застонал настоятель. — Этот безумец виновен в том, что все мои монахини нарушили обеты!
Когда слух об этом дошёл до самого Ламы, он пришёл в монастырь и велел сознать всех монахинь с детьми, чтобы определить, какие из детей — его.
Когда все собрались, одни мамаши стали утверждать, что у их ребёнка его лицо, другие — что у ребёнка его руки, его ноги, глаза, нос и так далее.
— Если все эти дети — мои, я позабочусь о них, буду кормить и одевать их, и возьму на себя за них полную ответственность, — сказал Кюнле. — Если же — не мои, то я брошу их на пожирание Победоносной Богине[53]!
И с этими словами он схватил своего ребёнка, обладавшего необычайными дарованиями, за ноги и попросил Победоносную Богиню о заступничестве:
