— Только если барон лишился ума, — запротестовал герцог. — Коллекционер никогда добровольно не расстанется с предметом своей страсти. Это против его природы. Можешь мне поверить. А как она объясняла это свое утверждение?

— Говорила, что отец очень любил ее и непременно открыл бы ей тайну сокровища, если бы оно существовало. А вот от жены он мог это утаить, опасаясь ее жадности.

— Второе утверждение вполне правдоподобно. Но первое не выдерживает никакой критики. Когда барон умер, его дочь была слишком мала, чтобы говорить с ней о драгоценных камнях. К тому же она женщина, а женщины не способны ценить драгоценные камни, они для них лишь украшения, — без тени улыбки заявил герцог, сам похожий на живую витрину для украшений.

— Неужели, будь у вас этот бриллиант, вы не носили бы его как украшение?

— Большой золотистый бриллиант? Разумеется, носил бы, мой дорогой. Я брюнет, и желтое мне очень идет. Я так и вижу его на отвороте шляпы.

— Ваш брат очень бы вам завидовал, потому что у него нет такого бриллианта. Но мы отвлеклись от темы разговора. И, возвращаясь к ней, повторяю: я глубоко сожалею, что Сен-Форжа не заточил свою супругу в монастырь, и думаю, как бы нам исправить его ошибку.

— Ты хочешь отправить ее к монахиням?

— Да, и желательно на всю жизнь. А вы после этого попробуете добиться от короля, чтобы особняк Фонтенаков был передан мне в дар как утешение за потерю моего самого дорогого друга.

— Я думал, что я твой самый дорогой друг, — жалобно произнес герцог.

— Так оно и есть, не сомневайтесь, монсеньор, но Его величеству вы скажете по-другому.

Однако герцогу план шевалье не показался убедительным.

— Твой интерес мне понятен, но я не вижу своего. Если ты завладеешь этим проклятым камнем, мне его никогда не увидеть...

— Как вы можете так говорить, монсеньор? Я вам его продам, — тут же заявил шевалье, выставив вперед ногу и отвесив изящнейший поклон.

После этой «высоконравственной» беседы шевалье де Лоррен продолжал разжигать слухи, которые очерняли Шарлотту, не переставая в то же время искать средство, какое могло бы окончательно ее погубить. Для начала он решил, что неплохо было бы уличить ее в тайной склонности к протестантству. Наверняка среди ее предков нашелся бы хоть один какой-нибудь приверженец этого религиозного течения, — и тогда становилась объяснимой ее неприязнь к монашеской жизни, к которой изначально готовила ее мать. Но путь этот был слишком тернистым, он требовал усердных изысканий и уж точно нескольких лжесвидетельств. Прекрасный Филипп хоть и был от природы ленив, но, добиваясь цели, действовал крайне энергично, выбирая при этом самый короткий путь. Он решил разыграть карту де Лувуа.

Для постоянного обитателя дворца «случайно» повстречать министра не представляло никакого труда: нужно было только прогуливаться с беззаботным видом неподалеку от Зала совета в ожидании, когда совет закончится. Найти предлог для разговора представлялось более сложным делом: ни шевалье, ни министр никогда не испытывали друг к другу симпатии. Принц королевской крови, чьи предки владели Лотарингией, считал де Лувуа выскочкой. Министр де Лувуа, ценя в себе мужские достоинства, не видел никаких достоинств в фаворите королевского брата. Чтобы все-таки заговорить с де Лувуа, шевалье пошел на хитрость. Он наблюдал за дверями Зала совета издалека и, как только они открылись, побежал со всех ног, словно бы догоняя кого-то. Заметив свою жертву, он врезался в нее с разбега, вышиб трость, портфель и едва не повалил с ног, но все-таки ухитрился не сделать этого. А потом изобразил на лице смущение и конфуз.

— Тысяча извинений, господин де Лувуа! Поверьте, я крайне огорчен... Но я так торопился, надеясь догнать приятеля, которого увидел в конце галереи. Надеюсь, по крайней мере, что я вас не ушиб? — добавил он, подбирая сафьяновый портфель и подавая его министру.

— Нет, нет, благодарю вас, — отозвалась «жертва», получив из рук другого придворного трость.

Шевалье осветил лицо самой ослепительной из своих улыбок и заботливо осведомился:

— Не изволите ли опереться на мою руку и немного пройтись со мной? Я, надо сказать, как раз думал о вас.

Удивление помешало де Лувуа отказаться от предложения с присущей ему грубостью, и он оперся на любезно протянутую ему руку. От толчка у него сильно разболелась больная нога, и он охотно осыпал бы проклятиями неуклюжего торопыгу, но, памятуя, что имеет дело с «нежным» другом непредсказуемого брата короля, сдержался. К тому же ему было любопытно узнать, зачем он понадобился шевалье.

— Вы думали обо мне? — переспросил он вполне мирным тоном.

— Представьте себе, да! Признаюсь вам, — продолжал шевалье, доверительно понижая голос, — что вчера я побывал в Сен-Жермене, навестил бедняжку, которая была замужем за моим старинным другом. К ее участи вы в свой час тоже отнеслись с большой заботой. Я навестил ее из чистого милосердия, она прислала мне записку и попросила приехать. Ее можно понять: я был подле ее супруга в тот трагический час, и он всегда был мне очень дорог...

— Разумеется, я понимаю. И чего же она хотела?

— Поговорить со мной. Она ведь очень одинока. Особенно с тех пор, как король посоветовал ей не появляться в Версале. Она упрекает вас за то, что вы оставили ее, позволив двору ее преследовать...

Де Лувуа чуть было не споткнулся, полное его лицо покраснело.

— Странно слышать этот упрек в мой адрес. Всякий раз, когда я пытался к ней приблизиться, я получал яростный отпор. А теперь вы сообщаете мне, что я должен был продолжать ее опекать? Что-то я ничего не понимаю...

— Пожалуйста, говорите потише. Все, что я скажу, предназначено только для вас одного. К тому же поймите, что после слухов, которые вызвало ее появление при дворе, она и не могла вести себя иначе. Но если бы вы прислушались к дружескому совету... Впрочем, отойдемте в сторону. Здесь слишком много посторонних ушей.

Искорка удивления вспыхнула во взглядах придворных, прекрасно осведомленных о взаимной неприязни министра и шевалье, которые сейчас шли под ручку и беседовали, как ближайшие друзья. «Друзья» медленно шли по галерее, сблизив головы, понемногу понижая голоса, и говорили уже чуть ли не шепотом.

Увлеченные беседой, они не заметили мадам де Монтеспан, которая оказалась позади них, но не стала их окликать и здороваться. На ходу она уловила из их разговора несколько слов, и слова эти весьма ее насторожили. Нахмурившись, она наблюдала, как оживленно беседующая парочка исчезла в толпе. Внезапная дружба двух этих голубков не сулила ничего хорошего...

Первым желанием мадам де Монтеспан было догнать де Лувуа и вытянуть из него все, что ей хотелось узнать: в беседе она услышала имя малютки де Сен-Форжа и очень обеспокоилась. Но своему порыву она не поддалась, вернулась к себе, а на следующее утро написала министру любезную записку — мух на уксус не ловят! — с просьбой навестить ее в новых апартаментах.

Мадам де Монтеспан без устали продолжала бесконечную отделку помещения, отведенного ей под личные покои, всеми силами оттягивая день, когда ей придется в них окончательно поселиться, забыв о поездках в обожаемое Кланьи. Однако эти покои, которые должны были стать ей наказанием, она сумела превратить в сущее чудо, вызывавшее всеобщее любопытство. Все хотели ими полюбоваться, но не каждый имел честь переступить порог ее владений, и снова ей многие завидовали. Де Лувуа тоже было любопытно взглянуть на апартаменты мадам, и, не понимая, зачем, собственно, понадобился маркизе, он охотно принял ее приглашение.

Прекрасная Атенаис ждала его в ослепительной гостиной, отделанной белыми с золотом резными деревянными панелями. Мебель, изготовленная лучшими краснодеревщиками из драгоценных пород дерева, выглядела легкой и воздушной. Ее было совсем немного. Удобные стулья радовали глаз коралловой обивкой с золотистой нитью, а еще большее удовольствие доставляла игра хрусталя, вспыхивавшего разноцветными огнями в люстре, в канделябрах и в разнообразных безделушках. Хозяйка была одета в тон убранству гостиной: платье кораллового цвета с пеной кружев не скрывало ее полноты, но помогало сиять по-прежнему безупречной бело-розовой коже. Повсюду стояли розы, их благоухание витало в воздухе, смешиваясь с более прозаическими запахами горячего шоколада и горящих поленьев в камине из белого мрамора.