Назан спохватилась и, словно улитка, случайно задевшая что-то рогом, вновь ушла в свою раковину. Отныне она поклялась не показывать никому своих слез. Зато забравшись в тёмную кухню и стоя у грязной лохани, она дала себе волю. Горячие слёзы лились по её лицу. Она вспоминала первую ночь их знакомства с Несрин, проведённую в поезде. «Как старалась она поддержать меня в тяжёлую минуту! А чем я ей отплатила? О нет! Каковы бы ни были обстоятельства, которые привели меня в дом Сами, но я сошлась с её возлюбленным. Люди правы, когда говорят, что я воспользовалась болезнью несчастной Несрин!»

Долго укоряла себя Назан, но постепенно она стала реже вспоминать об умершей и снова целиком отдалась мыслям о сыне. Её скорбь становилась всё глубже, перерастая уже в настоящее помешательство.

Как-то она пошла к ювелиру и попросила выгравировать на внутренней стороне перстня при имени: «Халдун, Мазхар, Назан». Оставаясь одна, Назан обычно снимала перстень, прижимала его к лицу, к глазам и целовала, целовала без конца.

Перстень всегда привлекал внимание людей. Мужчины, с которыми она проводила ночи, спрашивали: «Откуда ты заполучила такой перстень?» А иные полушутя добавляли: «Уж не от самого ли султана досталась тебе эта штуковина?» Назан не отвечала. Что могла она сказать? «Муж купил»? Значит, он был богат, ведь перстень стоил много денег. Но её могли спросить: «Какой муж? Сами?» Однако те, кто бывал у них, знали, что Сами не слишком щедр на подарки. Тогда какой же муж? Стали бы допытываться, и Сами мог бы сказать о Мазхаре. А она не желала, чтобы её запятнанное имя даже упоминалось рядом с именем Мазхар-бея.

К счастью, никто и не думал всерьёз, что у неё на руке настоящий бриллиантовый перстень…

В ту ночь у них собралось особенно много народу. Сами поманил Назан в сторонку и предупредил:

— Если ещё кто-нибудь постучит, смотри не открывай!

Мужчины заперлись в комнатке возле кухни, а Назан было приказано время от времени приносить им кофе.

Поздней ночью один из приятелей Сами — высокий мужчина — вышел в уборную. Назан, дремавшая в углу кухни, не обратила на него внимания. Но, когда он направился к наружной двери и стал отодвигать засов, она вскочила — ведь Сами приказал не отпирать.

— Я за сигаретами, — спокойно сказал верзила, — пропусти, сейчас вернусь. — И вышел на улицу.

Назан не успела задвинуть засов — в дверь ворвался полицейский, за ним другой, третий… Сколько их, десять или больше?.. Держа в руках пистолеты, они кинулись в комнату, где находились Сами и его гости. Но и тех было немало, и все они тоже были вооружены. Грянули выстрелы…

Вся операция продолжалась несколько минут. Полицейским удалось взять верх. Они тут же вынесли печатный станок и пачки новеньких, только что отпечатанных хрустящих банкнот. Преступники были выстроены в ряд и один за другим выведены на улицу. Среди них была и Назан. У дверей толпились любопытные. Прозвучавшие в ночи выстрелы разбудили весь квартал.

Назан была как во сне. Она ничего не понимала. Почему полицейские ворвались в их дом? Откуда появились эти пачки денег?

Их втолкнули в полицейский автомобиль, и он быстро помчался по тихим улицам. Назан вдруг вспомнила, что на террасе осталось много белья, которое она развесила ещё днём, — ведь она обстирывала не только Сами, но и его приятелей, — и очень заволновалась. Она подозревала, что одна из соседок, стиравшая бельё для жильцов их дома, была нечиста на руку. Недавно пропала сорочка Сами. А если ей не удастся рано утром снять бельё, то эта скверная женщина опять что-нибудь украдёт.

За ночь её несколько раз водили на допрос. Она рассказывала всё, что знала о маленькой комнатке, куда ей не разрешалось входить, но не переставала думать о белье. Наступило утро. Если она не снимет бельё до обеда, его наверняка разворуют!

Когда к окошечку камеры, в которой сидела Назан, подошёл полицейский с большими чёрными усами, она спросила:

— Скажите, меня отпустят до обеда?

Полицейский посмотрел на неё. «Вот сумасшедшая!» — словно говорил его взгляд.

— Отпустят! — бросил он насмешливо.

В это время появился другой полицейский.

— Домой торопится! — кивнул в сторону Назан черноусый.

— Вот эта?

— Она самая.

Они медленно пошли по коридору.

— А что она спрашивала?

— Да спросила, отпустят ли её до обеда.

— Ты бы ей ответил: «Непременно отпустят».

— Я так и сказал.

— Дурочкой прикидывается! Скоро, наверно, начнёт сумасшедшей притворяться. А похоже, что она там всем и заправляла.

— Скорей всего. Говорят, она и есть содержательница притона.

— Ишь ты! Всю банду укрывала, а теперь ещё притворяется! Потаскуха!

— Наверно, надеется ускользнуть от следствия.

— Посмотри, что в газете написано.

Полицейский вынул из кармана сложенную в несколько раз газету и протянул её товарищу.

В то же утро с тем же номером газеты в руках в дом вбежал Мазхар. Он лишь недавно вышел в самом лучшем расположении духа. Но сейчас его нельзя было узнать. Не замечая встревоженного взгляда Нериман, он почти бегом поднялся по ступенькам лестницы, едва не сбив с ног сына, ворвался в спальню, бросился на кровать и зарыдал. Впервые в жизни он так горько плакал.

Нериман не знала, что и подумать. Войдя в спальню, она увидела валявшуюся на полу газету. Под крупной фотографией на первой полосе огромными буквами было напечатано: «Фальшивомонетчики схвачены с поличным!» Среди группы мужчин была и одна женщина.

Пробегая глазами столбец за столбцом, Нериман почувствовала, что у неё захватывает дух. Она была не в силах произнести ни слова и молча взглянула на мужа. Он весь как-то обмяк, лицо совсем потемнело, губы стали синими.

Мазхар вскочил с кровати и заметался по комнате из угла в угол. Нериман следила за ним тревожным взглядом.

— Я и только я виноват во всём! — кричал он, размахивая руками. Лицо у него стало багровым.

Нериман испугалась:

— Но это судьба! Перст божий!

Мазхар ничего не хотел слушать. Он слишком хорошо знал свою бывшую жену. Ведь она так безвольна, куда толкнут, туда и пойдёт. И как только он мог так поспешно выпроводить её из дому!

Мазхар вспомнил, как много лет назад они жили с Янъялы Нихатом в плохонькой комнатенке на узенькой улочке Сулеймание, где теснились домишки с покосившимися кровлями. Вспомнил юную соседку, которая подметала эту улочку, не замечая влюбленных глаз. Она выглядела такой робкой, такой беспомощной. Для чего же понадобилось ему свести с ума это кроткое создание? Чтобы вышвырнуть потом на улицу? Не ворвись он в жизнь Назан, быть может, она вышла бы замуж за какого-нибудь мелкого торговца или ремесленника, такого же простолюдина, как сама, и не дошла бы до этого кошмара…

— Будь добра, оставь меня одного.

Нериман подумала, как бы её впечатлительный муж в припадке отчаяния не совершил какую-нибудь глупость.

— Я не могу уйти, — твёрдо сказала она.

— Не можешь?

— Лучше я побуду здесь.

Мазхар впервые разозлился на неё:

— «Не могу, побуду, здесь!» Почему ты не хочешь меня понять, Нериман?

— Я всё очень хорошо понимаю, Мазхар. Прошу тебя, дай волю слезам, не стесняйся меня!

В такую тяжёлую минуту лучше всего было бы дать ему выплакаться.

Мазхар снова рухнул на кровать. А Нериман села рядом и прижала к груди его голову, горевшую как в огне.

В окне мелькнул чей-то силуэт. Кто это — служанка Наджие или свекровь? Скорее всего, свекровь — Наджие не осмелилась бы подглядывать. Она хорошо знала: стоит ей ещё раз на чём-нибудь попасться, и её прогонят.

На прошлой неделе свекровь подглядывала в дверь, когда Нериман завела граммофон и обучала свою новую приятельницу Хикмет-ханым бальным танцам. Это заметила не только гостья, но и Наджие.