Открыв после долгого забытья глаза, Халдун с изумлением обнаружил, что находится в больничной палате. В окно бил яркий солнечный свет. Рядом сидела Нермин, а чуть поодаль — дядя Нихат и тётя. Он беспокойно зашевелился. Тотчас над кроватью склонились врач и медицинская сестра.

Что же с ним произошло? «А-а-а, — вспомнил Халдун, — мать!» Он-то думал, что эта нищенка просила подаяние!.. Да как же можно было не заметить, что её взгляд молил совсем о другом?.. На глаза у него навернулись слёзы.

— Как ты себя чувствуешь, дитя моё? — решился спросить Нихат-бей.

— Благодарю вас. Я почти здоров… Только… — Халдун умолк, не решаясь задать роковой вопрос. «Неужели, — думал он, — мне стыдно? Ведь это была моя мать!» И глядя в упор на Нихат-бея, спросил:

— Это она?

— Да, — ответил Нихат-бей, сильно смутившись.

Он узнал её в морге с первого взгляда. Назан ещё больше постарела с тех пор, как они виделись в стамбульской тюрьме. Но не могло быть никаких сомнений — это она.

Обхватив голову руками, Халдун заплакал. Нермин бережно гладила его по волосам. Она тоже очень страдала. Ей было особенно больно от мысли, что он так сурово укорял эту страдалицу.

— Она сама покончила с собой? — спросил Халдун.

— Пока ещё не известно. Лицо было сильно исцарапано. Я полагаю, что ей пришлось бороться за жизнь… Но кто знает?

— А что говорит следователь?

— Сейчас он срочно выехал на расследование другого дела. Задушили кабатчицу.

— Задушили? Где?

— В какой-то конюшне, на окраине города…

Тело Наджие лежало на земляном полу посреди хибарки, некогда служившей конюшней. Лучи света, едва проникавшие в проём крошечного окна, освещали страшную картину насильственной смерти.

Возле двери дежурили полицейские, а вокруг хибарки гудела толпа. Наконец прибыли представители власти — начальник отдела безопасности, следователь и судебный врач. Конюшню осветили. По всему было видно, что здесь происходила отчаянная борьба.

— Мне сообщили, что в этой хибарке жила нищенка, утонувшая в море, — сказал начальник отдела безопасности. — Но что могла здесь делать кабатчица?

Врач наклонился и пощупал пульс.

— Несомненно одно — её задушили.

— Это ясно с первого взгляда. Однако мы ещё ничего не можем сказать о мотиве преступления, — заметил следователь. — Пока что в голову приходит одно соображение…

— Какое же?

— Одновременно произошли две смерти. Не замешано ли тут третье лицо?

— Возможно. Но попробуем выяснить сначала что-нибудь от соседей.

Все трое вышли из хибарки. Их тотчас окружила толпа любопытных, среди которых находился и хозяин злополучной конюшни Хасан. Его сразу можно было узнать по удручённому виду. Он никак не мог понять, почему в конюшне оказалась эта кабатчица. Его наверняка будут теперь таскать на допросы, а он-то при чём? Ведь даже не он, а жена сдала внаём проклятую хибарку! В тот день, когда впервые здесь появилась нищенка, его и дома-то не было. Если не поверят, пусть спросят у старшей сестры Дженнет. Они вместе ездили в селение за мукой. А возвратились вечером! Тут он и узнал, что жена пустила в конюшню какую-то бродяжку. Эх, и попало же ей от него за это!

Он приподнял кепку и почесал в затылке.

Да, ругал жену, ругал: зачем пустила нищенку? Но разве жилец — дыня? Попробуйте выбрать его по запаху… Если вздумала утонуть, туда ей дорога! Умерла и умерла, а он тут при чём?

— Хасан, тебя хочет допросить следователь.

Сердце у бедняги забилось. Он зажал в руке кепку и предстал перед следователем, понуро опустив голову.

— Ты хозяин этой конюшни?

Хасан огляделся вокруг, потом посмотрел на следователя и ответил:

— Да, бей-эфенди.

— Кому ты её сдавал?

— Я? Да никому не сдавал, господин следователь! Это моя половина сдала. — И он рассказал, как было дело.

— Если не верите, спросите мою старшую сестру Дженнет…

— Оставь в покое старшую сестру! Лучше ответь: когда ты или жена — это всё равно — сдали эту хибарку нищенке?

— Я не сдавал, бей-эфенди.

— Так, понятно… А женщина, которая сейчас там лежит, часто бывала у нищенки?

— Клянусь аллахом, сроду не видел, бей-эфенди! И нищенку-то толком не рассмотрел. Почему? Да меня ещё отец учил — никогда не водись с пьянчугами! Потому-то я и ругал свою половину.

Следователь невольно улыбнулся, но тотчас принял серьёзный вид и спросил:

— Значит, ты не видел, заходила ли сюда когда– нибудь кабатчица?

— Ну как так, бей-эфенди? Если бы видел — сказал. Праведный мусульманин не станет брехать.

— Я видел! — сказал старик, стоявший позади толпы.

Все повернули головы. Ах, да это Сулейман, по прозвищу «Дядя-кашель». Старику было около семи десятков. Он просыпался раньше всех обитателей квартала и первым приходил в маленькую кофейню. Уже тридцать лет кряду курил он там свой кальян, уверяя всех, что после трубки становится легче дышать. Так и лечился старик кальяном, а кашель всё не проходил. Вот и прозвали люди Сулеймана «Дядя-кашель».

Долговязый старик с большими усами и живыми зелёными глазами не спеша пробрался сквозь толпу и подошёл к следователю. Тот кивнул:

— Ну, рассказывай, что ты видел?

— Третьего дня я встал раненько. Вышел из дому и прямо в кофейню, к Шабану… Такая уж у меня привычка — с утра чашечку кофе выпить да кальян покурить… А Шабан хороший кофе варит — не то что другие. Я бывал и в других кофейнях. Так там, нечего греха таить, в кофе горох подсыпают…

— Короче! Что было дальше?

— Хорошо, бей-эфенди! Иду я, значит, в кофейню к Шабану, прохожу вот здесь — смотрю: кабатчица! Она меня даже не приметила сначала. Вот здесь она притаилась — у стены. Ну мне любопытно стало. Видит аллах, в голову пришли плохие мысли… Не воровать ли, думаю, она пришла? И только я так подумал, а она увидала меня и прятаться перестала. Ну, я её, конечно, ни о чём не спросил — какое я имею право? Не спросил, но когда пришёл в кофейню к Шабану, стал поджидать нашего Хасана.

— А кто такой Хасан?

«Дядя-кашель» осмотрелся вокруг.

— Да вот он, хозяин конюшни. Он её нищенке сдал…

— А ты на меня не вали, Сулейман, — рассердился Хасан, — это не я сдавал!

— Знаю, знаю, да хибарка-то всё-таки твоя!

— Моя, не отрицаю. Но…

— Продолжай, дорогой, — перебил его следователь. — Пришёл Хасан, что ты ему сказал?

— Хасан пришёл не скоро, бей-эфенди. Не знаю, где он пропадал, но только в то утро он не был в кофейне.

— В какое утро, Сулейман? — снова не удержался хозяин хибарки.

— В то утро, когда мы без тебя резались в шестёрку.

— А-а-а! Понял! Так я же ездил в селение за мукой…

— Во-во!

Старик повернулся к следователю:

— Видишь, — бей-эфенди, я говорю только правду. У меня нету привычки зря болтать.

— А дальше?

— На другое утро приходит, значит, Хасан, я отвожу его в сторонку и говорю: «Ты знаешь, Сулейман тебя любит, но зачем было сдавать эту хибарку нищенке?»

— А что я тебе ответил, Сулейман?

— А он говорит: «Я не сдавал, жена сдала». Осерчал, говорит, на неё, да что поделаешь, теперь назад не воротишь. Тут я ему раз — про кабатчицу! «Ты, говорю, присматривал бы, что там творится. А то, говорю, кабатчица с утра пораньше в конюшню подглядывала. Как бы беда какая не приключилась!»

— Не говорил он насчёт беды, бей-эфенди, — возмутился Хасан, — истинная правда, не говорил!

— Так это я про себя подумал. А как ты можешь знать, что я думаю про себя?

Все так и покатились со смеху.

— Почему смеётесь? — недоумевал «Дядя-кашель». — Может, я чего не так сказал? Ну всё равно. Только если бы у меня была такая хибара, я бы её ни в жисть не сдал нищенке! Не сдал бы, и всё тут!

— Я же не сдавал! Чего ты болтаешь, Сулейман?

— Ты не сдавал, да твоя жена сдала! Значит, ты её плохо учишь.

— Но-но, полегче, Сулейман!

— Так я же правду говорю, Хасан!